Александр Архангельский - Несогласный Теодор. История жизни Теодора Шанина, рассказанная им самим

И вечером следующего дня я был в большой подвальной пивнице, где пили пиво, пели песни на иврите, танцевали и беззаботно веселились – в моем тогдашнем восприятии, как малые дети. Человек восемьдесят, моего возраста. Позже мне описали, как я выглядел в тот вечер. Я стоял в углу, спиной к стене, в тяжелой женской шубе моей мамы и с ушанкой, надвинутой на один глаз. Потом стал ходить по залам и угрюмо смотрел на всех, кто танцевал, играл, изучал картинки Палестины, которые висели на стенах. Никто ко мне не подходил; они мне сказали после: “Мы понимали, что к тебе не надо было подходить. Мы видели, какими глазами ты смотришь на нас”.

В конце этого молчаливого для меня вечера я спросил одного из ребят:

– Когда вы встречаетесь опять?

Он мне ответил:

– Знаешь, так удачно вышло. Завтра пятница, мы вместе встречаем субботу. Вот адрес. Если хочешь, приходи, мы будем тебе рады.

Назавтра вечером пришел по указанному адресу. Узкий проход, очень высокие дома. Такая типичная Лодзь, индустриальный город девятнадцатого века. Я двинулся меж этих домов, когда мне уткнулись две винтовки прям в лицо. Это был отряд самообороны.

– Руки вверх!

Я руки поднял. Зло поднял. Дальше нашелся парень, который меня туда пригласил; он успокоил своих товарищей.

Я спросил: “Почему вы так на взводе?” И он сказал: “А ты подымайся на второй этаж, тогда поймешь”.

Там на полу стояли четыре гроба. Три парня моего возраста и одна девушка немногим моложе. Мне объяснили, что они ехали к чешской границе на пути в Германию и далее. Их задержали бойцы NSZ – Национальных вооруженных сил, то есть польских крайне правых, которые не подчинялись и Лондонскому польскому правительству. Они скомандовали: “Евреи и коммунисты – шаг вперед”. И наших ребят расстреляли.

Мы хоронили их на заново созданном еврейском кладбище. Собралась пара тысяч человек – по тем временам много. Говорил полковник UB , послевоенного управления безопасности, то есть политической полиции. Он сказал: “Это война, и в ней гибнут люди. Но мы победим”. Далее говорил представитель еврейской общины. Его голос выводил меня из себя, хотелось ударить его по лицу просто для того, чтобы замолчал. Он плаксиво объяснял, как это все несправедливо, что после гибели столь многих евреев их все еще убивают, – и что мы просим защиты польского правительства. После него говорил один из товарищей погибших. Он сказал: “От нас сказали, что мы просим защиты у польского правительства. Это ложь. Мы не просим ничего у польского правительства. Мы не хотим иметь ничего общего с польским правительством и с кем-либо из поляков. Все, что мы хотим, – это уйти поскорей из этой проклятой страны, и мы желаем ее народу, чтобы они горели и гибли, как горели и гибли наши семьи. Это все, что у нас есть сказать этой стране и этому народу”. Его быстро спрятали за спины товарищей и днем позже перебросили через чешскую границу. Ведь по закону он был ответственен за обиду, нанесенную Народной Речи Посполитой.

Так я начал работать с Движением, и меня через две недели избрали заместителем руководителя лодзинского отделения. Как-то потом спросили: “Ты же был самым молодым, почему тебя избрали?” И я ответил: “Злости было больше”. Я ненавидел все, что в моем сознании связывалось со страданиями еврейства; мои друзья называли меня “неулыбающийся Теодор”.

Двумя днями позже я пошел в школу. Была уже середина учебного года, мест в городских классах не нашлось, поэтому меня послали в предместье. Я вошел в свой класс, учитель спросил:

– Фамилия?

Я назвал фамилию, которую употреблял с детства, – “Зайдшнур!” – и весь класс повернулся ко мне. Было понятно, кто я по национальности.

– Имя?

– Теодор.

– Где учились?

– Во Второй государственной, Самарканд.

– Религия?

– Атеист.

Весь класс вздрогнул и опять повернулся в мою сторону. Поляки, вообще говоря, религиозны, но тут было и другое, что я понял позже. Все решили, что я прячу свое еврейство и, вместо того чтобы сказать “еврей” на вопрос о религии, отвечаю “не религиозен”. Но дальше шел последний вопрос:

– Национальность?

– Еврей.

В классе словно бомба взорвалась. В классе не было ни одного еврея. Точнее, как выяснилось позже, немногие были, но скрывали свое происхождение.

Вскоре я разговорился с моим соседом по парте. Все шло хорошо, пока он не сказал о мальчике из другого класса: “Этот маленький жидок сделал то-то и то-то”. (По-польски еврей – “жид”.) Я в ответ сбил его кулаком на пол. Он испуганно закричал:

– Чего ты от меня хочешь? Я же ничего такого не сказал!

Я ему ответил:

– Теперь ты будешь говорить “еврей”, по-братски. Ведь тебя “полячком” никто не зовет!

Этим я заработал очки, чего не понимал тогда. Поляки любят отвагу, это часть их национальной культуры. Их не корми хлебом, дай им отвагу. После этого я еще дрался несколько раз, и все антисемитские штучки закончились. Класс меня принял. Я был их особенным евреем, которым они гордились. Как сейчас слышу шепоток за спиной: “А знаете, какой у нас еврей? Дерется! И не только дерется, а по польской литературе пятерки получает”.

Помню, учительница начала спрашивать о Мицкевиче, получила несколько дурацких ответов. Ей надоело, она повернулась ко мне: “Если знаете ответ, скажите”. А для меня Мицкевич – мой поэт. Он же из Вильно! И я до самого звонка рассказывал о Мицкевиче. Она повернулась к классу и сказала: “Учитесь у пана Зайдшнура, как любить польскую литературу”. Вышла и стукнула дверью.

Постепенно я начал успокаиваться, бешеная злость против всего нееврейского стала гаснуть. Хотя только в Израиле это гневное чувство исчезло: “Как вы смеете жить, когда мы все вымерли!” А для моих одноклассников я стал странным зверем, потому что они, вообще-то говоря, евреев никогда не видели. Они знали, что их надо ненавидеть, или считать недоделками, или считать предателями, прислужниками советской власти. Но живого еврея практически не встречали. И через отношение ко мне меняли свое отношение к еврейской проблеме как таковой. Что четко выразилось во время моей матуры, то есть итогового экзамена за среднюю школу. Вполне в духе польской культуры он очень торжественно обставлен. Там и указ президента, и всякие прочие вещи.

Месяца за полтора до начала матуры я сказал матери, что у меня дела обстоят плохо: я на физмат-отделении, а при этом у меня двойки и по математике, и по физике, потому что я не учился, к сожалению, а все свободное время посвящал Движению. И несвободное время тоже. “Понимаешь, мама, – начал я объяснять, – нет шансов эту матуру сдать, но никакой беды в том не вижу. У евреев перепроизводство интеллигенции, и даже хорошо, что одним интеллигентом будет меньше”. На что мама ответила, что она сама не выедет из Польши и мне не даст выехать, если я не сдам матуру. Более того, она (о чем я узнал позже) пошла в руководство Движения, нашла генерального секретаря, товарища Кунду. Ее приняли с полным уважением, так как папаша у меня был важным сионистом. И Кунда меня вызвал лично. И заявил от имени руководства Движения, что принято решение о том, что я обязан сдать матуру.