Александр Архангельский - Несогласный Теодор. История жизни Теодора Шанина, рассказанная им самим

И сел начитывать материал. И чем глубже я залезал в тему “Русское крестьянство и революция”, тем хуже становилось это дело. Я понимал все меньше в вопросе, который должен был стать предметом моего исследования, а именно: почему в стране, где большинство, восемьдесят процентов, были крестьянами, победила именно пролетарская революция. Но тут мне опять повезло – к одному из моих супервайзеров, Бобу Смиту, обратились с просьбой перевести книгу Чаянова на тему крестьянского хозяйства. Боб меня все время спрашивал: “Как это слово лучше перевести? А это?” Так что Боб работал, а я все время смотрел через его плечо – и постепенно стал видеть свою проблему иначе. А второе везение заключалось в том, что мне поручили написать рецензию на книгу польского марксиста Галенского о базовых теориях крестьянства. Оказалось, что в центре по изучению Восточной Европы нет специалистов со знанием польского, и этот отзыв попал ко мне. Книга Галенского серьезно добавила к моему пониманию особенностей крестьянской социальной культуры на политику и вооруженную борьбу крестьян.

С того времени я начал более серьезно читать литературу о русском крестьянстве двадцатого века, и мозги мои начали работать по-другому.

К концу моей двухгодичной стипендии Боб Дэвис, другой мой руководитель, предложил просить добавочную стипендию на третий год. Я ответил, что испытываю неудобство, беря британские деньги: я же с ними воевал в свое время. Он объяснял, что это бред; главное, что меня считают хорошим студентом, а все остальное – трын-трава. Но я уперся. Боб решил: “Черт с тобой, ищи работу. Хотя, – добавил он, – ты никак академическую работу не получишь, у тебя нет необходимого минимального научного статуса, то есть хотя бы магистерской степени”.

Я начал проверять газетные объявления университетов, следя за открывающимися вакансиями. И вдруг напал на объявление Шеффилдского университета, искавшего человека, готового создать курс, которого не было в Англии: социология третьего мира. До сих пор удивляюсь, что этот довольно провинциальный тогда университет затеял вещи, до которых в Оксфорде и Кембридже не додумались. На собеседовании я объяснил, что с точки зрения социологии самое важное – что в третьемирских странах большинство населения – крестьянское. Ответ понравился, меня назначили.

Вообще говоря, левые относились тогда к крестьянству с предубеждением. Вплоть до начала вьетнамской войны, которая многое изменила в этих дискуссиях, я спорил с ортодоксальными марксистами по крестьянскому вопросу. Такие, как я, говорили: “Мы социалисты”.

Для меня центром, если хотите, моего идейного разворота стал Чаянов. Он не был марксистом, но был левым земским статистиком, возглавлял важнейший институт по изучению аграрного вопроса. Он отдал в печать свою главную книгу – “Основные идеи и формы сельскохозяйственной кооперации”, которая была практически альтернативой сталинского плана коллективизации. Книга основывалась на прекрасном познании крестьянства, но стала ему смертным приговором. Его отстранили от руководства институтом, судили как члена несуществующей крестьянской организации, сослали в Центральную Азию, жену заставили отречься от него (она это сделала с его согласия, но все равно попала в лагерь). А во время следующей волны репрессий его расстреляли. Можно не соглашаться с некоторыми из его постулатов, но в его поколении он, несомненно, был крупнейшим специалистом по крестьяноведению. Это и признала советская власть, назначив его директором Института сельскохозяйственной экономики и политики. Но это его не спасло. Чтоб получить человека, как Чаянов, нужно было чисто русское сочетание мощного крестьянства и блестящего академического мышления.

Американская война против Вьетнама меня взбесила. Сама идея, что против крестьян, вооруженных только винтовками XIX века, можно использовать авиацию и напалм, была для меня недопустимой. Скауты не только не бьют слабых, но и не разрешают бить слабых. Я всей душой вошел в движение защиты Вьетнама. Довольно быстро стал председателем организации в моем Шеффилдском графстве. Тем более что Хо Ши Мин был для меня самым приемлемым в то время из вожаков третьего мира. Когда в России не получилась коллективизация, начали стрелять кулаков. А когда коллективизация не получилась у вьетнамцев, Хо Ши Мин объехал большую часть Северного Вьетнама, лично извиняясь перед крестьянами за то, что произошло. Такой марксизм мне очень подходил.

Настал день, когда американцы начали бомбить Камбоджу. В то воскресенье я приехал в Лондон, где по субботам проводили демонстрации под привычным слоганом “Мир во Вьетнаме”; я увидел более двадцати тысяч человек под новым слоганом: “Победа Вьетнаму”. Я шагал в их рядах. Мой тысяча девятьсот шестьдесят восьмой сильно связан с этим, конечно. Я также сблизился с английскими “новыми левыми”. И сообразил, что этика определяет мою позицию не меньше, чем социологический или политический анализ.

Это был хороший период. На мои лекции ходило куда больше людей, чем было записано, темы были интересные. Но главное – общественная жизнь. В 1968-м я на два года перебрался в Бирмингем, потому что у них ушли все социологи, и они попросили Шеффилд меня одолжить. В то время там началась студенческая забастовка, которую стоит описать. Новый ректор, медик из Шотландии (медики у нас были часто консерваторами), отказал студентам, попросившим студенческого представительства на заседаниях сената. В течение следующих двадцати минут он получил сидячую забастовку, то есть студенты оставались в кампусе. И вызвал полицию, чтобы убрать бастующих из кампуса. На что полиция ответила, что это не их дело. Английская полиция не занимается тем, что выбрасывает студентов из университета. (Что было полностью противоположно ситуации в Америке, где полиция ворвалась в Колумбийский университет и избила как студентов, так и преподавателей, которые встали стеной, чтобы защитить своих студентов.)

Студенты засели в университете. А мы, преподаватели, примерно сорок человек с разных факультетов, создали комитет защиты студентов. Чтобы, если полиция передумает, встать меж студентами и полицией. Для верности дела я остался ночевать в своей университетской комнате. В полночь я пошел смотреть, что происходит в главном здании университета. Пикеты удерживали двери, но меня пустили. Там лежало на полу человек четыреста; громкоговоритель, предназначенный для трансляции церемоний, играл “Интернационал”. И четыре девчонки, две пары, танцевали твист под “Интернационал”. Для меня 1968 год – это, в главном, те девчонки, танцующие твист под “Интернационал”. Столько в этом было легкости, хорошего настроения и дружелюбных отношений… На следующий день, после жестких переговоров, ректор отменил запрет на участие студентов в заседаниях сената. И поблагодарил всех за то, что они вели себя так цивилизованно. Потому что, покидая помещение, студенты вымыли окна и полы. И только после этого передали ключ представителю университетских властей.