Александр Архангельский - Несогласный Теодор. История жизни Теодора Шанина, рассказанная им самим

У меня всегда было что-то скаутское во взглядах. Вера в чистоту еврейского оружия – выражение, которое часто употреблял первый командир Пальмаха. Не трогать пленных – это среди прочего и значит хранить чистоту еврейского оружия. Я к тому времени, как и двое моих сослуживцев, был членом левой социалистической партии; взгляд нашей партии был в то время ясен: вторая война вообще не должна была случиться. Это не война за независимость; мы атаковали арабов первыми, и это чтобы помочь англичанам и французам отобрать у них Суэцкий канал. Но, повторяю, это было много позже.

После завершения войны за независимость я освободился от армии; мне выдали семь фунтов, шинель и кровать. Кровать я им оставил, потому что сами посудите: что мне делать с кроватью, если у меня нет дома? И налегке поехал в Иерусалим. Университет еще не был там, где он теперь, на горе Скопус: ее еще окружал Арабский легион. И нам отдали на переходный период огромное здание Францисканского ордена.

Длинные коридоры. На всех стенах записки – разные факультеты объясняли абитуриентам, чем они будут заниматься. Меня потрясло все, что я там увидел, – после долгих боев. В том числе меня изумляла неадекватность списков курсов, объявления о которых висели на стенах. “Вступление в…”; “Подход к…” Я себя считал очень взрослым; мне было почти что восемнадцать; я был фронтовиком, а они мне подсовывают такую чушь.

Так что шел я вдоль длинной стены всех этих бумажек и злился. Но в самом конце я обнаружил небольшое объявление: набор в школу социальной работы. Темы: социология арабского меньшинства, проблема рабочих мест среди палестинского населения. Психиатрические заболевания и реабилитация. И в этом духе. То есть ровно то, о чем я хотел узнать в новой для себя стране. Я также не знал, что такое социальная работа. Но решил: там разберемся – и отправился на факультет, располагавшийся в отдельном здании. Подхожу к секретарше, вытаскиваю мои военные документы. Она смотрит, смотрит и говорит мне: “Вам восемнадцать?” Я говорю: “Да”. Она отвечает: “Приходите через два года. Наше направление требует взрослости”.

Я зубы сжал, покраснел, постучал по своему значку коммандосов:

– Я вам не достаточно взросл? Воевать – достаточно, а вам – недостаточно?

Теперь уже она покраснела; выскочила из-за стола:

– Ждите.

И побежала к двери директрисы школы, на которой значилось “Госпожа доктор Ицкович”. Вернувшись, сказала: “Вас принимают, в виде исключения”.

Так я попал в школу социальной работы, где преподавали лучшие профессора того времени: Айзенштадт, будущий король социологии, Патинкин, будущий король экономики, и так далее. Я получал такое образование, которое никакой социальный работник не получал. Частично потому что университет только начинал действие, и для некоторых из лучших преподавателей не было достаточно “часов обучения” – и поэтому они читали лекции у нас.

По закону тех времен половину времени обучения будущие социальные работники проводили за практической работой; меня отправили в бедняцкий район Иерусалима, где жили урфалим, то есть малограмотные и бедные евреи – выходцы из Урфы. Район был трудным и грязным; нечистоты еще плыли по улицам. К счастью, моей практикой руководила женщина, которая до того была секретарем женского профсоюза и знала, что такое человеческие отношения. Для меня это была крупная удача и необыкновенно ценный период познания страны и ея проблем.

Зато с распределением вышла незадача. Через полгода я сцепился с директором школы, госпожой доктором Ицкович, которая была довольна моей учебой, но недовольна моими взглядами. Она меня вызвала, я увидел лежащую перед ней развернутую газету. Первым ее вопросом было: “Это что?” Я посмотрел через ее плечо, увидел, что это газета левых социалистов партии МАПАМ, в которой сообщалось, что съезд активистов “Молодой гвардии” открыл новоизбранный краевой секретарь товарищ Теодор, заявив: “В нашей борьбе с американским империализмом и за защиту бедной части нашего населения…” – и так далее, так далее, так далее. А я знал, что госпожа Ицкович была членом конкурирующей партии власти. Она спрашивает:

– Это вы?

– Это я.

– Как вы, стоя на таких позициях, собираетесь заниматься социальной работой?

– Хороший социальный работник не может не быть социалистом.

Мы поорали друг на друга, разошлись; она попыталась поставить на педсовете вопрос о моем исключении, но большинство преподавателей ее не поддержало. Отношения, разумеется, были напряженные. Когда нам выдали дипломы, было объявлено, что мы должны отработать бесплатно три месяца. Я сказал тогда, что дома меня учили: если тебе не платят за работу, значит, тебя не уважают. Мне не нужны деньги. Но я жду уважения. На что госпожа Ицкович с радостью отказала мне в разрешении на работу.

И я отправился на стройку, где очень быстро понял, что не гожусь для этого дела, потому что у меня были руки интеллигента, и я натирал их до крови. Я не справлялся с работой, в отличие от тех, кто привык таскать и копать. Но, сжав зубы, продолжал трудиться. Однажды в автобусе я встретил знакомую социальную работницу из Тель-Авива.

– Ну как ты? Уже закончил? Где работаешь?

– На стройке.

– Ты что? Или ты не знаешь, какая нехватка социальных работников в этой стране? А ты играешься в какие-то игры джеклондоновские. Завтра приходи к нам.

Назавтра меня наняли на работу, для названия которой нет ни русского, ни английского соответствия. Я должен был заниматься молодежью, которая ведет себя криминально, но криминальной не является. Это “клиенты”, которых еще не судили, но которые ведут себя как будущие уголовники. И там, на этой работе, я встретил удивительную команду немецких евреев. Выходцы из Германии были крохотным меньшинством в Израиле, но сыграли необыкновенную роль в его развитии. Мы их называли “екес”, потому что, когда они говорили между собой, всегда по-немецки, то мы это слышали, как “ек, ек, ек, ек, ек”. Но очень уважали. Они были необыкновенно вежливы, по понятиям израильтян. О них рассказывали анекдот, полный насмешливого уважения. Идет человек мимо городка Нагарии, в котором живут многие из екес, видит, они выстроились в цепочку, перебрасывают кирпичи и все время что-то говорят. Подходит ближе; оказывается, что каждый раз, когда человек кидает кирпич, он говорит: “ Битте шён ”, а когда подхватывает, говорит: “ Данке шён ”…

Их иврит был другим, потому что он был полон учтивых слов. В наших глазах они были необыкновенно образованны. Практически это они создали музыкальную культуру будущего Израиля. Я себя чувствовал простым мужланом, когда говорил с ними. Многие из екес были прикладными гуманистами и знатоками психологии. Но также философами – они пришли к нам из другого мира, в котором Канта каждый знал и слегка цитировал.