В Морозов - Дети военной поры

Эшелон, каждый вагон — детсад, уходил все дальше от Ленинграда. А безотрадные мысли упирались все в один тупик: как же мы справимся?

Знаете, что вселило первую робкую надежду — на остановках проводница рвала детям цветы. «Ох, забыла фамилию», — сокрушается Евгения Николаевна. Да разве возможно упомнить сотни фамилий! А их было не меньше, людей, которые обогрели ленинградцев — парным молоком, дровами, добрым словом — на их долгом пути. На Урал-то попали не сразу. Прежде детей привезли в Ярославскую область, в деревню Лукино.

За что ни схватись — проблема. Ладно, можно летом поспать и на полу, каждый день его мыть, белье проветривать. Но как в жару сохранить молоко? Стирка, купание — уходит уйма воды, где ее брать? На все Лукино один колодец. Нашли заброшенный, очистили от гнили, «закрыли» вопрос. А тут новый открылся — потруднее.

Стали приезжать из Ленинграда за детьми напуганные первыми бомбежками, исстрадавшиеся мамы. Кого-то увозили на восток, а кого-то — обратно в Ленинград. Напрасно молили воспитательницы не трогать детей с места. Сотни женщин, собравшихся на станции Всполье (в Ярославскую область вывезли сто тысяч детей), не поддавались ни уговорам, ни предупреждениям, требовали: отправляйте домой! Их отправили. Поезд до Ленинграда не дошел.

Война меж тем уже подкатилась к самому порогу сада.

В октябре ленинградские детские учреждения двинулись из Ярославля на Урал. Недавние заботы — прокисшее молоко, неглаженые простыни — в одночасье превратились в сущий пустяк, потому что, если первая эвакуация была сопряжена всего лишь с неблагоустройством, то вторая — с опасностью.

Осознавали ее и дети. Как писал папе на фронт десятилетний Витя: «Эта первая настоящая война в моей жизни».

Уезжать поездом уже нельзя, только водой, а навигации осталось несколько дней. Ближайшая пристань — за десятки километров, которые отлично просматриваются с неба.

Сохранилось детское описание трехдневного похода к Волге одного интерната. На лошадях везли только маленьких, остальные шли пешком. Саша взял худенькую Дору на руки, запахнул ей ноги своим пальто. Руки опухли от холода, одежда покрылась льдом. Старшая сестра спросила семилетнюю Асю: «Холодно?» — «Ничего, я еще потерплю».

Когда ее сняли с телеги, чтобы посадить другую девочку, она послушно побрела рядом.

Воспитательница помнит: «То и дело надо было поднимать падающих лошадей, чинить телеги, оттирать щеки, руки, но идти и все идти, как в «Железном потоке», под дождем и снегом».

Ребятам из детсада № 20 было чуть теплее: на случай бомбежки каждому привязали под пальто на спину подушечку и смену белья. Дорогу развезло, двигались медленно. Рядом с повозкой, набитой малышами, неотступно шла высокая красавица в черном платке — Ольга Федоровна Смирнова. Ей оставалось два месяца до родов.

«Златовратский», для безопасности отведенный от пристани, был загружен сверх меры: вместо 250 пассажиров — тысяча. Двадцатый детсад не берут. Сейчас пароход уйдет, самолеты висят над головой, река вот-вот встанет, что тогда? На Скотникову смотрели продрогшие, испуганные дети…

Короче, их посадили, дали две каюты. Непостижимо, как они разместились. Евгения Николаевна так всю неделю и просидела у дверей на суповой кастрюле, прихваченной еще из Ленинграда.

С ночи занимали очередь в камбуз — приготовить детям котлеты. Ночью же стирали их бельишко, благо в каютах просыхало быстро. Детей регулярно мыли. Их занимали, образовывали: нельзя же упустить такую возможность, плывя по великой реке! Рассказами ребят еще и отвлекали. Рыбинск, Горький бомбили, «детские» суда шли сквозь пожары.

Из-за скученности начались болезни, и почти в каждом городе приходилось оставлять заболевших. В двадцатом же саду никто не кашлянул. Даже после Казани, когда плыли уже среди льдин, за буксиром (шедшие следом не пробились, вмерзли в Каму). Даже в теплушке, промерзавшей насквозь, хотя Скотникова изловчилась и добыла лишнюю порцию чурок.

Уж не знаю, что сберегло детсад: лизол, которым она одержимо промывала вагоны, каюты, нары, или фанатическая преданность десяти женщин (еще пятеро приехали позже из Ленинграда), прикрывшая их незримым, непроницаемым для бацилл облаком.

Отчетливо вижу сцену: в классную комнату школы в райцентре Чернушка, куда только что доставили с поезда детсад, входит замешкавшаяся на станции Евгения Николаевна. Это что же такое — дети прямо в пальтишках повалились на голые матрацы! Нет, так они не отдохнут и не выспятся.

Взрослые, сами еле стоявшие на ногах, раздевают полусонных ребят, укладывают на чистые простыни. «Посмотрела я на них, — говорит Евгения Николаевна, — порозовели, раскинулись, как дома. Ну, и отлегло чуть от души».

Утром, по белому блестящему первопутку, по трескучему морозу, в розвальнях, на сене, укутанных в тулупы и одеяла, натертых вазелином, их повезли в деревню Легаевка. Дети визжали от восторга. Взрослые держались из последних сил. Как ни заботливы руководители района, приветливы деревенские женщины (они и всплакнули: «Сиротиночек привезли!»), вчерашние страхи и завтрашняя неизвестность сдавливали сердце до физической боли.

За две недели до приезда детей специальный уполномоченный Ленсовета — такие были во всех областях и республиках, принимавших ленинградцев, — Любовь Анисимовна Нехамкина с заместителем председателя облисполкома Георгием Николаевичем Белецким и заведующим облоно Василием Петровичем Масягиным часами сидели над картой области, ожидавшей 20 тысяч детей. Все брали в расчет: мощность колхоза, состояние школы, дорог. «А хлеб — пекарня приличная?», «А врач — медпункт близко?»

Полторы сотни деревень — Черный Яр и Красный Яр, Атняшка и Атряшка, Воробьи и Шерья — перекладывали печи, сколачивали топчаны, пекли шаньги. Всё помнят в Ленинграде: как, усадив детей на печку, раненый танкист Иван Зотов угощал детишек семечками, как спешковский председатель Шистерев притащил в корзине поросенка, а директор Беляевской школы Сажин — скамейки, как поломские женщины дарили носки, яранские — валенки.

Детсад Скотниковой поселили в новом доме. Хороший дом, двухэтажный, но летний, пустой. Как утепляли, приспосабливали — по винтику, по дощечке, о том можно отдельный рассказ писать. Все становилось событием: умывальный уголок отделили, придумали распялки из лучинок (в первый год, пока не было керосина, единственное освещение). А уж день, когда раздобыли зеркальце, особо отмечен в памяти.

Летом 1944 года инспектор, обследовавшая Легаевский интернат, забыв, что составляет докладную, живописала: «Спальня младших поражает белизной. Домашний уют располагает к сладкому сну. При голубоватом лунном свете дети засыпают под звуки колыбельной».