В Морозов - Дети военной поры

Изредка прорывались из Ленинграда посылочки, в конвертах — мулине, шнурки. Однажды пришла варежка. Глядь, через неделю — другая. Их обсматривали, нюхали: пахнет домом!

А были письма и такие: «Я — отец Павлика Комарова и последний близкий ему человек, так как недавно моя жена и моя мать умерли в Ленинграде. Я с первых дней войны на фронте, и едва ли мне скоро удастся увидеть сына… Незнакомые мне товарищи! Постарайтесь сохранить мне сына здоровым. Он — единственный, кто у меня остался. В случае моей смерти очень прошу устроить Павлика».

И не было предела тяжести ноши, которую все брали и брали на себя эти женщины. Александра Алексеевна Трещалова отправилась в Ярославскую область за Фимой Блохом, заболевшим еще в Лукино, оставленным там в больнице. Разыскала мальчишку, привезла в Легаевку, к сестре. Нельзя же разлучать детей, так можно и растерять их!

Из Легаевки родителям писали по несколько раз в месяц, слали рисунки, сообщали, кто какие сказки любит, кто плавать научился. Последнее письмо ушло 8 июля 1945 года: «Выезжаем домой. Слушайте по радио сообщение о дне нашего прибытия».

Провожать интернат вышла вся Легаевка. Женщины плакали, у мужчин ком стоял в горле. Не провожали — отрывали от себя что-то очень близкое.

Обратно ехали, как из санатория. Напекли печенья на дорогу, везли цветы, на станциях покупали клубнику. Девочки все в парадных розовых платьях, банты розовые, щеки розовые.

Когда мамы потом вели их по Лиговскому проспекту, прохожие оглядывались — отвык город от благополучных, красивых детей.

Про встречу что ж говорить, ее не опишешь. Вскакивали родители в вагоны задолго до перрона — эшелон подходил торжественно, не спеша. Только не все сразу узнавали своих…

Встретили не всех. У Александры Алексеевны Трещаловой еще целый год жила маленькая Мухина — мама у нее была в армии.

«Мои ордена — мои дети», — так отвечает Александра Алексеевна на вопрос о наградах. Вернувшись в Ленинград, она и остальные продолжали заниматься все тем же — воспитывать хороших людей. Не сделав карьеры, все так же, воспитательницами в детских садах. Без мужей подняли собственных ребят. Теперь живут с ними, с внуками и правнуками.

Кроме большого общего нашего Дня Победы есть у них свой военный праздник — день возвращения в Ленинград. Называют его так же, как колхоз в Легаевке, — «Второй Победой». Это ли не победа — детство, которое не отдали войне?!

Я никогда не писал представлений к награде. Это дело командирское, а я был всего-навсего солдатом. Но последнее время, когда сажусь за рабочий стол, мне все чаще кажется, что я пишу не рассказ, а представление к награде. То ли наступил командирский возраст, то ли я дошел до зрелого понимания того, что нет в жизни ничего прекрасней, чем торжество справедливости.

И сейчас я ощущаю себя не писателем, а командиром, взявшимся за перо, чтобы написать представление к награде. Мне кажется, что слышу эхо боя, чувствую запах горелой ржи и вижу девочку с широко раскрытыми глазами, усталую, оглушенную, держащуюся из последних сил.

Раненый красноармеец был тяжелым. И с каждым километром становился еще тяжелей. Не отдавая себе отчета, он все сильнее опирался на худенькие плечи девочки и только, когда на него находило просветление, пересохшими губами шептал:

— Спасайся, дочка, беги домой…

Девочка не отвечала. Она еще волокла по земле тяжелую длинную винтовку бойца. От приклада на пыльной дороге оставалась бороздка, которая, как нить Ариадны, указывала путь домой. Дом ее находился в Бресте, куда этим утром война вонзилась своим главным острием. В грохоте разрывов, выбегая из дома, отец-военный крикнул матери:

— Уводи детей! Мы выстоим!

А уже днем мать и братишка после бомбежки затерялись в толпе беженцев, а она — тринадцатилетняя девчонка — превратилась в бойца. С винтовкой в руке, с раненым красноармейцем, который без нее не мог ни передвигаться, ни жить.

Когда они — девочка и раненый красноармеец — выбивались из сил, то сворачивали с дороги в пшеничное поле и ложились на землю. Стебли смыкались над ними, как вода. И на какое-то время становилось тихо, как под водой. Только мирно стрекотал кузнечик, да попискивал перепел. Но воды не было. Ни глотка. А жажда становилась похожей на боль. И вдруг раздавался надрывный гул, и в небе появлялись желтобрюхие машины с черными крестами. Фашистские стервятники летели так низко, словно плыли по пшеничному полю. И плотный гул вдавливал в землю девочку и бойца. Ревели моторы, выли бомбы, с дробным грохотом били в небо пулеметы. Но, пересиливая себя, девочка не закрывала глаза. Один раз она увидела лицо летчика. Это был первый фашист, которого она увидела.

Потом снова дорога, раненый красноармеец, повисший на ее плечах, и винтовка в руке. Тринадцатилетняя пионерка еще не сознавала, что, вынося из боя раненого и спасая его оружие, она приняла на себя все, что положено бойцу и сама стала красноармейцем.

Так в первый день войны брестская школьница Клава Шаликова вместе со взрослыми бойцами была поднята в атаку.

Она привела своего первого раненого в часть. Его увезли в тыл, а Клава так и не узнала ни имени его, ни фамилии. Но если этот боец жив, то он-то помнит небольшую упрямую девочку, которая вывела его, истекающего кровью, к своим. И сохранила оружие.

В части Клаве Шаликовой сказали:

— Спасибо, доченька. Иди…

Клава покачала головой:

— Мне некуда идти. Отец воюет. Мать с братом потерялись. Я останусь с вами.

Стояли нестерпимо трудные дни первого военного месяца. А Клава была счастлива, что она среди красноармейцев. Она чистила картошку, таскала дрова, дежурила у телефона. Она проводила тревожные ночи у изголовья раненых, которые лежали в избах на соломенной подстилке. Все старалась облегчить их страдания. Стены хат плясали от близких разрывов, а девочка рассказывала бойцам о родном донском селе с ласковым названием Казачий Хомутец, где она родилась, о том, как училась ездить верхом на пожарных лошадях. Читала стихи Джамбула. Пела песни гражданской войны, которые вместе с подружкой Нюрой Хижеватых разучилала в хоровом кружке. Когда же у нее на руках умирали раненые — плакала… И была счастлива? Да, была. Она и теперь подтверждает — была счастлива. И всю войну была счастлива, потому что могла отдавать свои силы, свою кровь Родине, а не наблюдать за битвой из далекого тихого угла. Может быть, именно это понимание счастья, требующее большой человеческой зрелости, всю войну удерживало Клаву Шаликову на самых трудных участках, вдохновляло на отчаянные поступки.