В Морозов - Дети военной поры

Я бросилась к зданию, где находился штаб лагеря. Кругом уже все полыхало. На земле лежал мальчик. У него не было головы… Бируте Кукайтене:

— Ночью нас разбудил страшный грохот. Я подбежала к окну и увидела, что горит штаб лагеря. Мы с подругой кинулись вниз. Во дворе уже было много детей. Они бегали, кричали: «Мама! Мама!» Кругом стреляли, горели дома. Некоторые ребята прыгали из окон со второго этажа, много было раненых, убитых. Мы не понимали, что происходит, не знали, куда бежать, прятались за деревья, ложились на землю… Вдруг мы услышали голос начальника лагеря. Он приказывал бежать к столовой.

Но столовая тоже загорелась… Потом нас повели на автобусную станцию. Автобус вывез нас из Паланги и вернулся за другими детьми. Мы пошли пешком, уставшие, раздетые, в ночных рубашках. Нас подобрали красноармейцы. Они где-то раздобыли платья, туфли, кормили нас. Миколас Слуцкис:

— Когда мы, ветераны Паланги, собираемся на месте нашего бывшего лагеря, у памятного камня, то с трудом узнаем прежнюю Палангу сорок первого года. Только и слышится:

— Тут горело!

— Оттуда стреляли!..

— Ты выпрыгнул, а он не успел…

Я, тогда тринадцатилетний мальчик, действительно выпрыгнул из горящей комнаты, выпрыгнул вместе с оконной рамой.

В ночь на 22 июня фашистские корабли близко подошли к берегам Паланги. Знали они, что стреляют по детям? Что в Паланге в лагерях — тысячи детей? Знали.

Пока нет точной статистики, сколько детей погибло. Но точно известно: многие сотни.

А потом дорога во время бомбежек.

…Поезд шел и не шел. Он шел и останавливался. Останавливался потому, что появлялись самолеты с черными крестами. В поезде были узкие решетчатые окна — высоко под потолком. Только что из поезда выгрузили скот и посадили в него женщин и детей, чтобы спешно эвакуировать их на восток.

Я помню этот полутемный вагон, и окна, до которых было не дотянуться, даже если встать на цыпочки, и запах навоза, смешавшийся с запахом пота.

Вместе с нами ехали беженцы из Прибалтики. Мне запомнилась некрасивая, немолодая женщина, плохо говорившая по-русски, и девочка с ней. Даже не столько девочка, сколько ее туфельки — бежевые, лаковые, с дырочками. Золотые башмачки Золушки в этом темном и душном вагоне… А мой брат запомнил мужчину с велосипедом. Как во время бомбежек он протискивался к выходу и держал велосипед над головами. «Ты не помнишь?» — удивляется он теперь. Но зато он не помнит башмачков!

А мама всегда вспоминает другое. Как брат, шестилетний мальчуган, побелел и схватился за сердце во время одной из тревог. Как сестра во время бомбежки выскочила из вагона. И мама боялась, что ее расстреляют с бреющего полета или она потеряется, отстанет.

Сколько в пути терялось людей, которые отыскивали друг друга спустя десятилетия! Или так еще не отыскали до сих пор.

Может быть, на одной из станций и встретились поезда — наш и те, что увозили ребят из Паланги и Друскининкая? Путь ведь у нас лежал один. Может быть, где-нибудь в Дно или Старой Руссе мы вместе пережидали бомбежку, вместе прислушивались к завывающему, на всю жизнь врезавшемуся в память звуку фашистских самолетов?

И когда теперь, уже взрослые люди, они рассказывали мне об этой длинной дороге, так же как и я теперь — башмачкам, они улыбались карусели. («Почему-то больше всего мне запомнились карусели, когда останавливались в Пскове, — в Пскове еще работали карусели!»), цветным ложкам, которыми ели кашу в Горьком, каким-то булочкам с рисом — «как весело было их есть — дома таких не пекли…» Дети остаются детьми!

Конечно, старшие больше понимали происходившее, и память у них суровее.

Ляонас Вайтукайтис не может забыть машиниста, что сумел вывести эшелон с детьми во время бомбежки из Минска («Не решись он на это — мы бы погибли»).

Известный писатель Миколас Слуцкис сохранит горячую благодарную память о тяжелораненых русских солдатах, которые — сами уже на грани смерти — подобрали группу литовских ребятишек и тем спасли им жизнь.

Ребята вышли к станции в тот момент, когда уходил последний эшелон. До отказа набитые вагоны: женщины, дети, старики. И мысли не может быть, чтобы взяли тебя. Если бы их, онемевших от отчаяния, не увидел боец с белой повязкой вокруг головы, не увидел и, поспорив с врачом, не настоял, так бы они и остались на той станции, к которой совсем уже близко подошли фашисты.

Их взяли в вагон, где ехали тяжелораненые. И они потом всю жизнь будут благословлять этот вагон с запахом лекарств и окровавленных бинтов… Слуцкис напишет об этом рассказ и назовет его «Живите!» «Жи-ви-те!» — слова умирающего солдата детям.

Живите!

А поезд уходил все дальше и дальше на восток. Ему уже не нужно было пережидать бомбежки. Только во сне ребята еще кричали: «Прячьтесь! Самолеты!»

Все дальше на восток — все дальше от дома…

Родители, оставшиеся в Литве, ничего не знали о судьбе ребят. Многие считали их погибшими. Тем более что фашистские газеты писали: «Сколько из Литвы вывезено детей, какова их судьба, где они? Неизвестно, сколько их большевиками уничтожено, сколько сожжено».

«Куда большевики девали сотни литовских детей? О судьбе примерно 400 детей не имеем никаких сведений, из Друскининкая — 156 детей, из Паланги — 225, в Крым было выслано 10 детей, чья судьба также неизвестна».

Это о тебе, Генуте, ты, оказывается, была «выслана» в Артек!

Через село, в котором мы жили вначале в эвакуации, тянулись по дороге беженцы. Телеги со скарбом, дети, женщины в черных, словно обугленных, платках. Они проезжали, но долго еще на дороге вместе с поднятой пылью, как мираж, оставался след человеческого горя.

К ним выходили, им несли хлеб, молоко.

Сейчас я мысленно представляю: а что, если бы в этой веренице лиц были только детские лица? Только детские глаза? Дети, которые днем молчат, прибившись друг к другу, а ночью, во сне, кричат: «Самолеты! Прячьтесь!»

Можно ли представить себе большую концентрацию несчастья, принесенного войной?

Вот такой обоз и появился в 1942 году в удмуртском селе Дебесы.

Село старинное — ему два с четвертью века. Улицы широкие: когда ставили дома, на землю не скупились. Центральная — Сибирский тракт. До сих пор у околицы сохранился дом, где, по преданию, останавливались Радищев, Чернышевский.

Старожилы помнят, как в один из дней второго военного лета по деревянным мостовым застучали деревянные подошвы. Столько лет прошло, а непривычный звук этот, сопроводивший появление в селе литовских ребятишек, врезался в память. Детей приехало много, несколько сотен — из Друскининкая, Паланги, Артека.