В Морозов - Дети военной поры

«Мы из Паланги», — гордо объясняли мы встречавшимся на дорогах людям. Так говорили мы и в России, где чужие матери пригрели нас, как сирот. Не только тоска по близким, но и чувство гордости объединяло тогда всех литовцев: и солдат литовской дивизии, и живших в Пензе и Москве литовских писателей, и воспитанников литовских детских домов в Константиновке, Дебесах, Ичалках… Боевое крещение, принятое в первый день войны, помогло нам и в послевоенной Литве, когда жизнь потребовала исключительной твердости и верности идеалу. В мыслях мы, наверное, еще и сегодня отвечаем: мы из тех горящих дюн, мы из Паланги, где все началось! Впрочем, почему же в мыслях? Честное слово, недостатка в слушателях у нас нет.

Едва распространилось известие, что в Паланге будет сооружен памятник пионерам 1941 года, как почта завалила редакцию газеты «Пионер Литвы» проектами. Ребята создавали самые невероятные эскизы. Мало того, пионерские отряды и звенья бросились собирать средства. Из копеек, полученных за макулатуру и металлолом, сложилось 22 тысячи рублей! Памятник создала Альбина Вертулене, палангский художник-профессионал. Взволнованно и сдержанно обращается к нам бронза: обнаженная девичья фигурка защищается ручками от страшного неба… А может быть, идею памятника следует объяснить по-другому, может, это символ неистребимой жизни, тянущейся к солнцу?

Так или иначе, но памятник — тому, что некогда произошло здесь. Но только ли о Паланге расскажет он? О десятках и сотнях таких трагедий в большом и неспокойном мире. Трагедий, которые не должны повториться.

Этот снимок сделан весной сорок первого, перед самой войной. Бродячий фотограф — сухонький старикашка с неуклюжим ящиком и треногой в руках — случайно завернул в наш двор.

— Сфотографируемся, дети? Будет память на всю жизнь.

О памяти на всю жизнь мы тогда, конечно, не помышляли. Просто было интересно фотографироваться. Все ребята, сколько нас оказалось тогда во дворе, мигом собрались и расположились у стены, как того пожелал фотограф.

Этому старичку я бесконечно благодарна. Чудом уцелевший снимок действительно оказался дорогой памятью о довоенном времени, о нашем шумном доме № 6/13 на углу Среднего проспекта и Тучкова переулка Васильевского острова.

Ребят у нас было, конечно, не столько, сколько на снимке, а по крайней мере вдвое больше. Если бы мы знали тогда, что совсем недолго осталось нам вот так каждый день встречаться в нашем просторном, замощенном булыжником дворе, что неумолимо надвигающиеся грозные события скоро подведут черту под нашим детством! Мы бы тогда непременно созвали всех ребят. Позвали бы Вильку Волкова, Аркашку Муравника. Мы бы уговорили старичка фотографа дождаться, пока соберутся все-все.

Но мы ничего еще не знали.

Мы конечно же играли тогда в войну. На фотографии (я — третья справа в среднем ряду) у меня за поясом наган. Я была Анкой-пулеметчицей в чапаевском отряде и без нагана просто не выходила во двор. А вот и сам Чапай — второй слева в верхнем ряду — Витька Рыхлов. Мы только что помогли ему стереть нарисованные углем лихие чапаевские усы. У отряда был штаб — отвоеванная у дворников маленькая темная кладовка под лестницей. Сюда приводили на допрос «пленных беляков», захваченных во дворе соседнего дома, с которым мы воевали. Здесь разрабатывались планы предстоящих атак. Здесь сосредоточенный Чапай при свете огарка свечи склонялся над картой, и тогда у дверей штаба замирал вестовой Эдька Оржешковский (первый слева в нижнем ряду), шепотом предупреждая входящих: «Тише, Чапай думает…»

Рядом с Эдькой — Зоя Муравник, Валя Юдина, Галя Ахметова, Галя Плешанова — наши «сандружинницы» и «врачи», — к ним доставляли «раненых».

Первый слева в среднем ряду — Юра Плешаков, младший братишка Гали. Справа от него — Женя и Галя Цветковы, тоже брат и сестра.

За спиной у Гали стоит Женя Гусева, рядом с ней — ее подруга Лиза Щавелева, дальше вправо — Галя Романова. Кажется, эти девочки не любили боев и не играли в чапаевский отряд. Но в лапту или прятки обыгрывали всех.

Самая крайняя в среднем ряду — Таня Рыхлова, сестра Витьки-Чапая: задиристая, быстрая, острая на язык. А вот девочку, что стоит между Таней и мной, как ни пыталась, вспомнить не могла. Не могла вспомнить также, кто стоит за спиной этой девочки — ни имени, ни фамилии, ничего…

Мне осталось представить только двоих. В последнем ряду возвышается над всеми Тамара Поликарпова, «Тамарка длинная», как мы бесцеремонно ее называли. Впрочем, Тамарка ничуть не обижалась — понимала, что ее ничуть не хотели обидеть. Первый слева в этом же ряду — Ваня Смирнов, степенный, рассудительный, немного ироничный. Он был постарше других, и многие из наших ребячьих забав его уже не интересовали. Впрочем, иногда он снисходительно соглашался поиграть с нами в войну, и тогда ему безоговорочно предоставлялась роль комиссара отряда.

Но я должна рассказать еще о ребятах, которых не оказалось на снимке. Конечно, не обо всех, обо всех не расскажешь.

Когда кого-нибудь из мальчишек нашего двора отчитывали дома за очередную проказу, ему говорили:

— Посмотри на Вилю Волкова! Бывают же такие прекрасные дети!

Видя Волков для многих был недосягаемым образцом. В школе — круглый отличник. Дома — послушный, заботливый сын. Всегда и всюду — безукоризненно аккуратный и вежливый. Его послушание не знало пределов. Он не бунтовал даже против коротких штанов, в которые его почему-то одевали чуть ли не до пятого класса. Эти штаны доставляли Вильке много неприятностей — его дразнили. Но он молча сносил насмешки.

Вилька был очень ценным человеком: у него имелся волейбольный мяч. Когда он выходил во двор, мы играли только в волейбол. Кончались волейбольные бои всегда одинаково — из Вилькиного окна на пятом этаже раздавался голос:

— Виля, домой!

Он никогда не протестовал, не говорил, как другие в таких случаях: «Еще немножко, мамочка!» Тут же забирал свой мяч и уходил.

Вильку признали после одного случая. Кто-то из старших ребят однажды подставил ножку маленькому Юрке Плешакову. Вилька, не раздумывая, бросился на обидчика, хотя тот был на целую голову выше его. И что самое удивительное, тот его испугался.

Однако самым непохожим на других был все-таки Аркашка Муравник, старший брат Зои.

Он избегал шумных игр, сторонился больших ребячьих компаний. Высокий, очень бледный, с курчавой темной головой, он лишь изредка, как-то незаметно появлялся во дворе и так же незаметно исчезал. У него была своя, скрытая от других жизнь — жизнь неисправимого мечтателя и фантазера. Его влекли тысячи вещей — химия, фотография, рисование, музыка, разведение мышей и аквариумных рыбок. Управлять своими страстями Аркашка не умел, самозабвенно отдавался то одному, то другому. Сутками не покидал он балкона, где у него было нечто вроде мастерской, забитой железяками, проволокой, обрезками фанеры.