Александр Подобед - Подвиг, 1983 № 23 [альманах]

— Ты что? — спросил.

— Каску немецкую нашел, — отмахнулся я.

Спокойный, очень уравновешенный Григорьев промолчал. А я не стал ему больше объяснять, о чем подумал, что пережил, увидев немецкую каску посреди худосочного, искореженного снарядами ржаного поля: вот родная твоя земля, Россия, а на ней был чужой человек, в этой вот каске, топтал ее своим сапогом. Это было горькое, сильное, острое чувство, не покидавшее меня больше за всю войну ни на мгновение. Сколько я их потом перевидал, таких касок? Множество. Но та, первая, все еще перед глазами, как воочию ее вижу до сих пор…

А после ужина взводный повторил нам задачу, и рота пошла на позиции.

Сперва молча и быстро, кое-где переходя на бег, миновали мы поле с худосочной рожью, изредка разбитое снарядами, и спустились в глубокий овраг.

В овраге встретилось много наших. По верхнему же краю оврага были отрыты окопы, в которых никого, однако, не оказалось. Пока командиры уточняли маршрут, мы разговорились со старожилами оврага и узнали от них, что они из 16-й гвардейской дивизии. Я познакомился с одним сержантом (имя и фамилию его уже забыл). Оказался он с Урала из Пермской области. Я сказал, что из Свердловской, что тоже уралец. Но части своей называть не стал, потому что нас предупредили — об этом молчать. Да мы и сами понимали, что появление на передовой нашего свежего корпуса должно оставаться в тайне. У земляка-сержанта я не утерпел спросить, кивнув на верх оврага:

— Ну как там?

— Как… Жарко. — И я запомнил при этом его улыбку. Еще он пояснил, что вот уже двое суток они пытались наступать, но не смогли выбить противника из траншеи, а теперь их отводят. Попытался и ободрить меня, сказав, что перед нами, мол, противник не устоит, потому что у нас, мол, и вооружение и обмундировка справные, и вообще видно, что часть добрая, неусталая.

Но вот появился комвзвода Филиных и скомандовал двигаться.

Мы выбрались из оврага и, пригибаясь, снова побежали в ночь. Изредка пролетали трассирующие пули. Теперь не как на ученьях: стреляли в нашу сторону.

Бежать трудно: я невольно обратил внимание, что вся земля в воронках. Они встречались через 8—10 шагов. Но главное, что я почувствовал, — это сильный, удушливый запах гари. Запах переднего края, где горит все. Впоследствии я к нему привык не привык, а как бы перестал его замечать, но тогда он поразил меня, этот всепроникающий запах какого-то всеобщего пепелища.

В одном месте, по дороге, мы наткнулись на нашего убитого. Связного, наверное. Он лежал на спине, автомат рядом.

— Может, и нас это ждет? — У кого-то не выдержали нервы.

— Так ведь не на блины к теще собрались! — разозлился на него другой.

Добрались до хода сообщения, и младший лейтенант Филиных развел нас по ячейкам. Впереди была уже «ничья» земля, а за ней противник.

В эту ночь меня назначили наблюдателем, и я остался в траншее. Остальные из отделения ушли в блиндаж на отдых.

Прежде всего устроился в ячейке, примерился, как стрелять, если б был приказ. Артиллерия нас не беспокоила. Лишь изредка со стороны немцев постреливали из автоматов. Но пули проходили высоко над головой. Несколько раз я осторожно высовывался из окопа, чтобы разглядеть, что впереди, но впереди ничего разглядеть пока не удавалось.

Во время моего дежурства по траншее прошел комсорг батальона лейтенант Привалов. Хорошо запомнился он мне еще по первым дням в корпусе.

В комсорги выбирали мы его по предложению замполита батальона, капитана Низового. При выборах он и рассказал, что работал инженером, кажется, на заводе, когда началась запись добровольцев в корпус, подал заявление, прошел, как говорится, «по конкурсу». С первого взгляда он нам пришелся по душе как-то, а впоследствии и вовсе стал всеобщим любимцем, потому что всегда бывал среди молодежи — на отдыхе, в поле на учениях или в классе на занятиях. Невольно думалось: да когда же он спит? Умел он и не просто общий разговор вызвать, какой-нибудь спор или обмен мнениями, а поговорить с каждым лично и на откровенность. Меня, еще когда стояли под Сухиничами, долго расспрашивал: а почему я все-таки пошел добровольцем?

Обладал он таким свойством: всегда на виду, всегда появлялся в самые нужные мгновения. Он и в дороге от Свердловска до Москвы успел провести два собрания. Особенно запомнилось мне, как на втором Привалов подчеркнул, что мы — соединение добровольческое и за нашими действиями весь рабочий Урал будет следить с пристальным вниманием и надеждой.

Вот и в первую же ночь на переднем крае Привалов появился в нашей траншее бодрый, аккуратный, легкий. Зашел ко мне в ячейку. Спросил:

— Не страшно?

— Нет, — говорю. Осмотрелся: вокруг ракеты взлетают — наши и противника трассы время от времени рассекают темноту. Действительно, ничего страшного. Более того, с гордостью в тот момент подумал, что можно уже и в письме домой написать — я на настоящем фронте. Вслух сказал: — Чего ж тут страшного? Красиво даже.

Привалов улыбнулся, взглянул на меня пристально и опять спросил:

— Задачу свою хорошо уяснил?

— Все ясно.

Привалов выглянул из-за бруствера, посмотрел в темноту и сказал, как бы сам с собой рассуждая:

— Главная наша теперь задача в том, чтобы каждому из нас заслонить по десяти метров выжженной земли, а в этих десяти метрах вся огромная наша Родина. Выстоит каждый из нас на этих десяти метрах выстоит и Родина. Всего десять метров, и через них никто не должен пройти — ни солдат, ни машина. Такая наша теперь солдатская с тобой задача. Либо они через нас перешагнут, либо мы…

Остаток моего дежурства прошел без происшествий. Я спустился в блиндаж, хотел уснуть. Но не спалось от волнения, и я снова вышел в траншею, а затем и в ячейку.

Уже было довольно светло. Просматривалось поле перед траншеей, за которым где-то в двухстах метрах стояла немецкая оборона. Прошли по позиции командир роты Тищенко с нашим взводным младшим лейтенантом Филиных и связным Иваном Зуевым. Заглянув в мою ячейку, Тищенко справился:

— Как настроение, Кашин?

— Бодрое, товарищ старший лейтенант! — ответил я по-уставному.

— Нервы?

— Железные! — Я попробовал улыбнуться.

— Молодец, — сказал удовлетворенно Тищенко и перешел к следующей ячейке.

Несмотря на то что отвечал я ротному столь лихо, сердце у меня, признаться, билось в тот момент так, что я думал, Тищенко (между собой мы звали его Саша) слышит, как оно стучит, и потому спросил про нервы.

В эту ночь, хотя и обещали, горячего нам в окопы не доставили. Едва мы успели позавтракать сухарями из сухого пайка и водой из фляжек, как услыхали далекий тяжелый рокот моторов. Только-только показалось солнце. Как помнится, начался день 27 июля 1943 года.