Александр Подобед - Подвиг, 1983 № 23 [альманах]

Невольно подняв на этот гул голову, я увидел — уж так мне показалось — настоящую тучу бомбардировщиков. Они прошли над нами и обрушились на наши тылы.

От самолетов отделялись странные длинные предметы, как оказалось, контейнеры. В воздухе они раскрывались, разбрасывая вокруг десятки мелких бомб. Лично я успел насчитать что-то до полусотни бомбардировщиков, прежде чем открыли огонь наши зенитки. Немного погодя увидел, как у одной из машин вырвался из-под крыла дым, бомбардировщик начал разворачиваться, хотел, видимо, дотянуть до своих, но резко пошел вниз, в нескольких метрах пролетел над нашей траншеей, опахнув жаром и вонью, врезался в ничейную полосу и взорвался. Над нами промчалась упругая, хлесткая, горячая волна от взрыва.

Наконец первая группа отбомбилась по тылам, вернулась за горизонт, и только вздохнули мы с облегчением, что все, мол, пронесло, как появилась вторая группа машин. Эти зашли на нас, на первую линию.

Вот уж когда не стало никакой возможности поднять голову, и мы затаились по своим ячейкам. Вдобавок одновременно с авиацией на нас обрушили свой огонь артиллерия и минометы. Не помню, сколько продолжалось это. Я только время от времени шевелился, проверяя, не захоронили ли меня в землю живым. И всякий раз радовался, что еще нет, что под силу из-под завала выбраться…

Надо сказать, что самочувствие при первой бомбежке было у меня отчаянное. Вот когда вспомнил я слова отца, что он никак не мог привыкнуть к обстрелам. Правда, к артогню я за войну не то чтобы привык, а психически научился переносить его стойко. Все-таки если ты в земле, то как-то успокаиваешься, что бьют по тебе вслепую, не видя. Хуже огонь минометный, как бы накрывающий. А вот бомбовый удар всегда особенно нервирует, потому что кажется, будто сверху тебя все равно видно и никуда не спрячешься, никуда не денешься. И хоть за время войны у меня, признаться, не возникало мысли, что лично меня могут убить, при бомбежках я все же невольно подумывал: а вдруг эта бомба «моя», вдруг ранят? Да, пусть после бомбовых ударов потерь оказывалось, как правило, поменьше, чем после артналетов и минометных обстрелов, но конец бомбежек всегда встречал я с неизмеримым удовольствием…

Наконец закончился первый налет. Стало тихо как будто; едва выбрался я из-под земли, как услыхал новый гул машин. По привычке уже быстро оглядел небо и вначале растерялся, ничего не увидев. А гул все приближался. Лишь когда догадался выглянуть из траншеи, то за пылью и дымом разглядел, что движутся на нас танки, количество которых от неопытности и волнения я в первом бою не сосчитал. Перед моими глазами были только десять моих метров, полоса черной, изрытой, обожженной земли, по которой никто не должен перешагнуть через меня, покуда я жив. О том, что рядом могут погибнуть товарищи и моя полоса расширится до тридцати, сорока, полусотни метров, я как-то в первый фронтовой день не думал. Опыт пришел позднее, когда прежде соображаешь, сколько техники идет на весь твой взвод, кому особо следует помочь, в каком направлении сосредоточить огонь. Но все это потом. А тогда…

Танки ползли на нас. У меня почему-то была полная уверенность, что надо только действовать в точности, как нас обучали, и свои десять метров я удержу, должен удержать. Страха во мне не было, была лишь тревога: сдержу ли? Я скорехонько приготовил противотанковую гранату и стал ждать.

Танки приближались. Несколько раз я оглядывался: не появятся ли на подмогу наши тридцатьчетверки, но нет, не видно.

А немецкие машины все ползли. Остановятся, сделают один-два выстрела и снова вперед. Временами, когда чуть рассеивались в некоторых местах пыль и дым, можно было даже различить, что на их броне автоматчики. Вот уже из танков открыли и пулеметный огонь, а мы не отвечаем.

Стрелковый огонь с немецкой стороны был довольно плотным, прижимающим в траншее. Хоть я и в каске, а казалось мне, будто пули вот-вот хлестнут по ушам — горели они у меня, и невольно я тронул их несколько раз — целы ли?

Вот увидели мы уже, как за танками стали появляться будто из-под земли крохотные фигурки, и догадались, что, наверное, прошли танки свою траншею и пехота эта из нее. Не помню, чей услыхал я голос:

— Огонь!

Прежде всего я выпустил, с облегчением чувствуя, что внутренняя скованность и напряженность меня покидают, длинную очередь из автомата по борту левого от меня танка, с каким-то даже восторгом заметил, что автоматчики поспрыгивали с брони, и, конечно же, мне почудилось, что не менее половины их (то есть мною лично уничтоженных!) с земли не поднялось. Вторую, короткую, более прицельную, очередь выпустил я по бежавшему впереди противнику и увидел, что он упал. Возможно, что я еще не поразил ни одного врага, вполне вероятно, эти падения были лишь солдатскими приемами, чтобы, пользуясь складками местности, переползти пять-шесть метров и возникнуть как из-под земли на новом участке. Но эти их падения придали мне много уверенности и боевого воодушевления.

А левый от меня танк вдруг медленно начал разворачиваться и направился прямо на мою ячейку. Я автомат отложил, взялся за гранату, как вдруг шедшая на меня машина окуталась черным дымом и остановилась. Из нее начали выпрыгивать танкисты.

Мищенко и Казаков, мои соседи справа, открыли огонь. Поддержал их и я. Почти тотчас наши накрыли наступавших минометным огнем, и немцы дрогнули…

Пробежал но траншее возбужденный Филиных:

— Молодцы, молодцы, ребята! Первый бой выстояли, с первой победой вас! — каждого старался приободрить он.

Тогда, все еще не остыв от горячки боя, я подумал удивленно: «Все, оказывается, просто! Выполнили задачу — и уже победа!» И сделал для себя совершенно практический, необходимый вывод: «Пойдет у тебя, Василий, война! Выстоишь! Жить можно…»

Остальной день запомнился мне смутно, потому что было одно и то же: мы отбили еще пять-шесть атак, даже более яростных, потому что доходило дело до гранат, которыми удавалось противника останавливать в двух-трех десятках метров от ячейки.

В этот день наши танки к нам так и не подтянулись почему-то, и в наступление мы не перешли.

К вечеру прошел сильный ливень, прибивший пыль. В сумерках стрельба потихоньку стихла, и мы наконец-то получили возможность передохнуть. Только тогда и узнал я, что в нашем взводе потери составили пять человек. Убитых я не видел. Да и смотреть на них мне не хотелось: среди них был Казаков. Вспомнилось, в машине он утешал меня: «Пуля, увидишь, сама отвернет».

И еще погиб наш плясун Мищенко. Вспомнилась дорога на фронт. Иногда на остановках мы выходили из теплушек на перрон, тотчас появлялась гармошка, и начиналась пляска. И заводила Мищенко вприсядку шел по кругу. Уже под Москвой на какой-то станции нас окружили жители, и я запомнил, как сказала одна женщина, глядя на Мищенко, сказала с удивлением: