Александр Подобед - Подвиг, 1983 № 23 [альманах]

Перед завтраком нам вручили подарки — кому что. В моем свертке оказались, например, две банки рыбных консервов, печенье, шерстяные носки, два носовых платка и… бутылка водки! Водку я припрятал на аварийный случай, а консервы отдал на общий завтрак.

А моему товарищу Григорьеву попал среди гостинцев кисет, обшитый кружевами, с вышивкой: «Дорогому уральскому добровольцу». В кисете уже и махорка была, даже наодеколоненная. Закурил Григорьев «козью ножку», потом передал кисет следующему. И пошел он по кругу. Закурили с нами и делегаты, уральские рабочие, какими в большинстве все мы недавно являлись сами…

Быть заводским рабочим я не мечтал — тянуло к земле, к трактору, если уж на фронт не берут. Когда в августе 1941 года на брата Ивана пришла похоронная, я бросил все, съездил в район, прорвался к военкому-майору. Он выслушал меня, но остался непреклонен:

— Детей на фронт не берем!

Вернулся в Шутино не солоно хлебавши.

И вдруг в конце сентября 1941 года вызвали в сельсовет. Бежал в Совет и радовался: а что, если мою просьбу удовлетворили и направляют на фронт? Ведь есть уже один у нас случай. Когда началась война, Федя Акулов написал в Москву письмо с просьбой, чтобы его допустили воевать. Прошло время, и получил ответ — вся деревня бегала читать письмо. После него Федю взяли в армию добровольцем. Уезжал Федя счастливый, и мы с уборки сорвались, с полей примчались его провожать как на праздник. У нас в деревне единственная была тогда машина-полуторка. На этой единственной нашей полуторке, груженной хлебом, Федю и отвезли в район. Потом, уже находясь в Каменске, я узнал, что пришла на него похоронная. Никак не верилось, что он погиб, что не совершил, не успел совершить какого-нибудь громкого подвига. После войны только стал я думать иначе: что каждый погибший на переднем крае солдат уже совершил такой подвиг, ибо отдал для победы самое ценное — жизнь. Но тогда было очень обидно за Федю. Да и сейчас. Как и за всех, кто погиб, до сих пор больно…

В общем бежал я к сельсовету и думал…

Однако издали, кроме парней, увидев и девчонок собравшихся, понял — не то что-то предполагаю. Так и вышло: нас направляли в города для обучения специальностям промышленных рабочих.

Уезжать не хотелось: мечтал если на фронт не берут, то поработать на земле. Но тем не менее собрались как на праздник, наряженными. Я в косоворотке, в широченных штанах, заправленных в хромовые «жимы», в добром зимнем пальто с воротником из овчины.

Ехали на санях по первому снежку до района. Там и получили назначения — мне в Каменск-Уральский.

В Каменске девчонки наши попали на трубный завод, проработали войну токарями-операционниками. Мы же, ребята, должны были освоить профессии электролизников для алюминиевого завода.

Несколько ребят все же пробились на фронт. Помню, получали от них письма… Однако я из чувства дисциплины остался.

Рабочие в цехах нас встретили очень хорошо, много помогли, да и нам самим в старании нельзя отказать было. К сожалению, не помню точно, когда нас выпустили на самостоятельную работу. Только запомнил, что меня — без экзаменов и сразу с высоким, пятым, разрядом…

Одновременно с выпуском из ФЗО вступил я и в комсомол.

Перешли в заводское общежитие, располагавшееся в том же доме, только в соседнем подъезде. Жили по 20―30 человек в комнатах.

Работали в электролизном цехе по восемь часов, в свободное время шли на другой конец города (это около 10 километров) на трубный завод, чтобы проведать наших шутинских девчонок. Держались мы с ними дружно — свои.

Весной, кажется в мае 1942 года, мы с одним нашим парнем, Иваном Нужиным, оказались на заводской доске Почета. Нас незадолго до этого фотографировали, но для чего, не сказали. И вдруг кто-то приходит и говорит: «А Иван с Василием на заводской доске Почета!»

Мы не поверили вначале. Специально пошли проверить. Пришли в парк. Обождали, чтоб никого у доски не оказалось. Подходим. Читаем. И верно: Нужин, Кашин — лучшие рабочие завода. Повернулись, пошли от волнения бог знает куда. Вернулись, опять проверили. Так и есть: Кашин и Нужин «лучшие из нескольких тысяч»…

Лето 1942 года, что и говорить, было для страны тяжелым. И много о том написано. Скажу, что перенесли мы тяжелые вести стойко: жарче работали. И в работе думалось, что вот так же поднажмут наши там, на фронте, как мы здесь, и сдвинется дело, не может не сдвинуться. И еще думалось, что мы — здесь и наши войска — там одно дело делаем, так что рано ли, поздно, а победа придет…

Вроде бы успокоился я в своих мечтах, утихомирился.

И вдруг… Лежу на койке в общежитии, а кто-то газету вслух читает: мол, по решению уральских обкомов формируется строго добровольческое соединение — Уральский танковый корпус. Ушам своим не поверил — да ведь теперь пусть попробуют не взять! Вскочил, выхватил газету. Несколько раз перечитал сообщение. Так все и есть!

Но не сразу добился я зачисления добровольцем.

…Делегация из Челябинска покинула наши окопы часа через полтора-два. Увел ее лейтенант, а капитан Низовой остался с нами, потому что теперь он был нашим комбатом: из строя вышли капитан Костырев и его заместитель старший лейтенант Кривобоков.

Эти первые дни беспрерывного боя, победного, наступательного, дорого обошлись нам: мы потеряли двух комбатов, трех командиров рот, трех командиров взводов только в нашей роте и многих, многих солдат. Тяжкую цену давали мы за победу…

О многом думалось в ту ночь перед Бариловом, после первых суток короткого отдыха на передовой. За эти несколько дней и меня могли уже убить добрую сотню раз. Невольно приходила мысль, что если с такими боями будем идти до Берлина, то выдержит ли земля этакое напряжение? Вперед забегая, скажу, что после Курско-Орловской операции подобных упорных боев на моем пути не встречалось. Там, в боях на Курско-Орловской дуге, враги были еще солдатами рослыми, в основном молодыми, физически крепкими. После помельчали, и мы по-солдатски почувствовали — резервы у Гитлера кончаются…

Ненадолго я все же задремал. Очнулся, почувствовав, что кто-то трясет меня за плечо. Открыл глаза, вижу — передо мной доброволец Балашов. Оказывается, нас от взвода послали за завтраком. И писать бы об этом не стоило, если б на обратном нашем пути не стали мы свидетелями такого вот события.

…Уже подходили к своим. Светало. И услыхали мы отчаянную впереди стрельбу. Не сразу разобрали, что это немцы палят по паре журавлей! Что ж, фронт есть фронт. Иногда и так приходится добывать еду. Но мы были дома, а немцы чужими в этом доме. То, что положено своему, незваному гостю никак невозможно простить. С надеждой, что птицы улетят все же, следили мы за их полетом. Но одного журавля немцы все же сбили. Немного погодя, когда мы уже забрались к себе в окоп, стрельба возникла снова — это вернулась одинокая теперь птица, потеряв друга. Сделала круг, покричала, зовя, и ушла в нашу сторону. Ее сбить немцам уже не удалось…