Нона Яковлева - Апостолы добра

Поговорите со старшими — у каждого был любимый учитель. Десятки наставников забылись, чьи-то имена вспоминаются с неприязнью или злорадством — «как мы ее доводили!» — но у всех был и любимый учитель, который любил своих учеников, дарил им свою любовь и учил добру.

Наши учителя воспитывали нас и старались сделать людьми — советскими людьми послевоенной формации. Уверяю вас — это не худшая формация, и «шестидесятники» ХХ века, которых вырастила послевоенная школа — не худшая популяция русского человека.

А мы, учителя шестидесятых по системе «делай, как я», научились от наших послевоенных учителей летать — быть счастливыми, получать радость от самого этого труда. Взяли лучшее и поняли главное: как нет ничего лучше работы любимой, особенно учительской, так нет ничего страшнее работы нелюбимой, особенно педагогической. Это и есть ненавистная каторга. Вне зависимости от зарплаты. Хотя хорошая зарплата ни в каком деле никому не мешала. Впрочем, нас, публику 60-х, весьма склонную к самоиронии, согревал парадокс: мы занимались любимым делом, в придачу к которому нам еще и деньги платили! Мы, пережившие культ личности и последствия его разоблачения, вынужденные выскребать из души «сталинских солдатиков», какими были в раннем детстве, поняв, что человек должен научиться думать и оценивать окружающее своим умом, старались учить своих питомцев думать самостоятельно. А так как во многом оставались наивными и к тому же нам очень хотелось в 1980 году жить при коммунизме, мы воспитывали их идеалистами. Утешает то, что в абсолютном большинстве они, вскормленные высокой русской литературой Х1Х века и поэзией шестидесятых годов века ХХ, выросли порядочными людьми. Смею об этом громко заявить, потому что по сей день поддерживаю связь с выпускниками 1965 года Братской школы № 13…

Вниз по лестнице, ведущей вверх…

Однако, как мне на долгом веку довелось увидеть, авторитет учительской профессии от десятилетия к десятилетию неуклонно идет вниз. И есть тому причины объективные, которые если и можно нейтрализовать, то на государственном — или на сугубо личном! — уровне. Потому что учитель одну за другой продолжает терять опоры своего непререкаемого авторитета.

Напомним общеизвестное: в неграмотной России, особенно в русской деревне учитель если и не был единственным грамотеем, то уж во всяком случае своей образованностью на голову — простите невольный каламбур! — возвышался над окружающими. Его авторитет уступал — и то не всегда — только авторитету священника, за которым стояла Церковь, и притом Церковь — не как социальный институт и даже не как дом молитвы, а как Тело Христово, несущее человеку Свет Веры. Учитель был источником света — иного, идущего от человека, просветителем в полном смысле этого слова: представителем высокой гуманитарной русской культуры, сформированной в течение ХVIII-ХIХ веков. Выражаясь сухим современным языком, эксклюзивным источником позитивной информации о мире и человеке.

Большевистская власть, на счету которой немало грехов, имела и великие заслуги, среди которых едва ли не главная — ЛИКБЕЗ, то есть ликвидация безграмотности в стране. Закон о всеобщем образовании долгие десятилетия был поистине законом. Свидетельствую: когда во время рейда «Учительской газеты» совместно с ленинградской газетой «Смена» в конце 1960-х мы — два корреспондента — обнаружили в Выборгском районе Ленинградской области среди тысяч детей несколько (порядка 10) ребятишек школьного возраста, не посещавших школу, скандал был грандиозный, и симпатичная молодая заведующая райотдела народного образования рыдала, как девочка, в предчувствии неизбежных оргвыводов. И учитель в новых условиях, в грамотной России, должен был выполнять новые, но не менее благородные задачи.

Послевоенная школа — после десятилетий наробразовских экспериментов — была возвращена в славное прошлое: ее основой стал гибрид классической русской гимназии Х1Х века и реального училища с его уклоном в естественные и математические науки. Конечно, минус Закон Божий, латынь с древнегреческим, бывшие идеальной основой для дальнейшего изучения европейских языков, плюс марксистско-ленинская идеология.

Да, эта система имела свои пороки: из литературы были исключены многие достославные имена, заскорузлые социологические учебники ориентировали на изучение «типичных представителей». Но ведь никто не мешал проснувшемуся интересу к предмету, не закрывал двери в библиотеку, где можно было брать том за томом полные собрания сочинений не только Пушкина и Толстого, но и Аксакова, и Тютчева, и Пастернака, а при большом желании — найти у родных и знакомых Ахматову и Цветаеву. И читать не учебники по литературе, а Белинского и Герцена. Это в том случае, если учитель выполнял новую главную задачу: пробудить интерес к знанию и указать путь к нему.

Какими бы ни были издержки этого образования, именно получив его, мы ощутили себя наследниками не пролетарской, а всей отечественной культуры. И это в нашем поколении произошел взлет поэзии 1960-х.

Правда, тогда мы еще не знали, насколько наше наследие богаче и обширнее. И все же мы получили очень, немыслимо много: перед нами открылись двери в сокровищницу русской и мировой культуры

Отдадим должное советской власти — в послевоенные десятилетия было сделано все, чтобы обеспечить грамотному — а значит, каждому человеку в нашей стране доступ к классической русской культуре.

В наших книжных шкафах и сегодня стоят огромного формата и внушительной толщины тома сочинений русских писателей и поэтов издания 1940-х годов. Их можно было бы назвать высоким словом — фолианты, если бы они не были напечатаны на рыхлой газетной бумаге и заключены в картонные грубые переплеты. Но каким счастьем был для меня полученный в подарок том сочинений Некрасова! Я практически все стихи выучила наизусть и многое помню до сей поры.

Журнал «Огонек» с его немыслимыми тиражами и доступной по цене подпиской в каждом номере помещал цветную вкладку с репродукциями произведений русских художников и очерки о их жизни и творчестве. И то, что я в конце концов стала искусствоведом — в немалой мере результат того, что после пятого класса отец подарил мне подписку на «Огонек» и вместе со мной читал, рассматривал и комментировал эти вкладки.

Концерты классической музыки и передачи «Театра у микрофона» несли культуру в каждый дом. Работали сотни клубов и библиотек. Хорошо помню, как родители читали ночами «Одноэтажную Америку» Ильфа и Петрова, которую им дали очень ненадолго друзья. Уже в те годы началось повальное увлечение домашними библиотеками, на книжки записывались, стояли в очереди, сдавали макулатуру. Концертные бригады ездили по стране. Общество по распространению всяческих знаний, несмотря на свое угловатое наименование, насчитывало десятки тысяч лекторов — и маститых, и молодых. В послевоенные десятилетия заработали десятки тысяч народных университетов по всем специальностям вплоть до общественных профессий, где учились те, кто не смог удовлетворить свою тягу к знаниям из-за войны.