Алла Демидова - В глубине зеркал

— «Предрассудок любимой мысли» — у вас есть такой? Сквозь призму которого вы смотрите на все окружающее?

— Не понимаю ваш вопрос.

— Кто-то сводит все к масонам, Гумилев объясняет пассионарностью. А вы?

— Все увлечения у меня бывают периодами. У меня был, и довольно-таки долгий, период увлечения эзотеризмом. Потом — стремление использовать какие-то знания восточной йоги, через чакры, в актерской технике. Это было довольно долго.

— А сейчас?

— Сейчас… Сейчас мне на Икше досталось несколько грядок, и мне понравилось сажать цветы. Очень интересно, что получается. Скажем, меня две недели нет на даче, потом я приезжаю и первым делом бегу к грядкам — посмотреть, на сколько дюймов выросли мои бархотки.

— Вам везет как садоводу — все всходит?

— Что-то да, что-то нет. Весной на одной грядке я посеяла много семян, но ничего не взошло. А на другую попало совсем немного семян — и буйство цветов. Куртины этих бархоток: желтые, оранжевые. Сейчас я там посадила много луковиц тюльпанов и нарциссов…

— Можно спросить вас о событии, о котором вы всю жизнь жалеете?

— Сейчас, по-моему, уже ни о чем. Но было время — жалела! А сейчас научилась принимать жизнь, какой она мне дается. Это не значит, что у меня не бывает периодов тоски и уныния (хотя уныние — тяжкий грех). Но я научилась с годами принимать жизнь, какая она есть, и совсем с ней не бороться. И не очень расстраиваться и не очень радоваться чему-то. Относиться ровно.

Лет десять назад меня пригласили на театральный фестиваль в Патрах в Греции.

Быть гостем приятно — не надо ничего играть, только смотри спектакли, которые привозят из разных стран. Патры — город небольшой, у моря, с прекрасной полуразрушенной средневековой крепостью и древнегреческим театром. И вот, лежа на берегу моря и лениво перелистывая фестивальный буклет — кто приехал, откуда, кто режиссер, какие спектакли… — с ужасом вижу свою фотографию и читаю, что объявлена в рамках фестиваля играть моноспектакль «Федра» Цветаевой. Меня ни одна душа об этом не предупредила, да и нет такого моноспектакля — мы играем нашу «Федру» впятером.

Открытие фестиваля. Торжественные речи, приветствия и в заключение, как говорят, должна петь монолог Медеи из оперы Керубини Маквала Касрашвили. Но я слышала, что из-за перелета и из-за морского воздуха у нее какие-то проблемы с голосом. Жаль — это было бы прекрасным началом для фестиваля античной драматургии… Но она пела! Я никогда не забуду своего потрясения, когда магнетизм монолога Медеи перед убийством детей соединился с прекрасным, темным, бархатным голосом с трагической окраской, звездной южной ночью и запахом греческой земли… Я тогда подумала, что монолог этот и надо петь, именно когда есть трудности с голосом — ведь чтобы их преодолеть, нужна такая же концентрация, такая же сила воли, что и Медее перед ее страшным решением.

Чужой прекрасный результат в искусстве, как известно, всегда подхлестывает. В Греции на театральном фестивале было много хороших спектаклей, и я решила сыграть цветаевскую «Федру» одна. Помог мне в этом Теодор Терзопулос — режиссер и директор этого фестиваля. И вот мы с Теодором в страшную жару — под 40 градусов — стали репетировать. На дне моего чемодана на всякий случай (для приемов) лежала черная муаровая длинная юбка с золотым шитьем, а в Патрах я купила кусок черного муара. Теодор предложил задрапировать этой тканью часть старой полуразрушенной крепости, закрыть черным камни на земле.

Выступ стены образует сцену. Поставили очень хороший магнитофон, нашли свет; и главное, конечно, — необычная музыка (кассету Филиппа Глааса по моей просьбе привезли прямо из Афин). Музыкальные отрывки скрупулезно подобрал Теодор, а я в это время писала небольшой разъяснительный текст — о «Федре», о Марине Цветаевой, о нашем спектакле. Потом этот текст перевели, и его перед представлением очень хорошо прочла одна молодая греческая актриса.

Работать с греками было интересно, мы понимали друг друга с полуслова. Теодор советовал смелее пользоваться резкими голосовыми переходами, менять тембр, предостерегал от декламации и форсированного звука, советовал то комкать в руках черный муар, то неожиданно распрямлять его с резким характерным звуком натянутого шелка, учитывая, что все эти звуки будут усилены микрофоном. Он говорил: «Не забывайте и смелее используйте вашу авангардную живопись двадцатых годов».

Самым интересным спектаклем на этом фестивале были для меня «Персы», поставленные Терзопулосом с актерами его театра «Аттис». Текст трагедии для этого спектакля адаптировал и перевел на современный греческий язык Панос Мулас. Это очень важно — перевести древнюю трагедию на современный язык — в прямом и переносном смысле. Ведь мы не можем ни жить, ни чувствовать, ни думать, как древние греки. Важна идея, важна все та же энергия слова. Жанр трагедии — это воля, которая лишена возможности воплотиться в действие. В этом заключается конфликт. Ощущение неизбежности конца, края пропасти…

Шесть актеров непрерывно присутствуют на сцене в костюмах, напоминающих древнегреческие хитоны, и средневековые плащи, и современные хипповые тряпки. Странно застывшие позы, характерные для немецкого театра (Теодор много лет провел в Германии и очень многое взял из ее театральных «запасников»). Шесть актеров — шесть грандиозных монологов, передающих образ войны и ее страшные для человечества последствия.

Спектакль идет на старой античной сцене, зрители сидят на каменных уступах древнегреческого амфитеатра, а со сцены идет мощный поток энергии, завораживающий, втягивающий тебя в действо.

Я не знаю, какой внутренний орган воспринимает эту психическую энергию, идущую со сцены. Но про себя могу точно сказать, что чувствую свое абсолютное участие в той реальности, которую создает на сцене Терзопулос. Эсхиловские «Персы» становятся частью моей актерской биографии.

Святослав Бэлза сказал мне после одного из моих концертов: «Алла, у вас мировоззрение трагической актрисы». Я никогда не думала об этом, но если этот так, то это — наказание. Недаром трагических актеров мало — это груз, этому надо многим жертвовать. Не знаю, получилась ли из меня трагическая актриса, но Бэлза прав — мироощущение у меня трагическое и негативной энергии накапливается внутри много. Ее надо как-то «перерабатывать».

Что бы со мной было, если бы я не играла трагические роли — Федру, Электру, Медею, не читала на поэтических вечерах?..

К середине восьмидесятых годов, когда я работала в Театре на Таганке, играла Машу в «Трех сестрах», Марину Мнишек и другие роли в спектаклях Любимова, мне показалось, что манера «Таганки» себя исчерпывает. Хотелось расширить рамки профессии и поработать с режиссерами иной школы.