Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

– Простите, Пал Палыч, это детский вопросик, – снисходительно усмехается Яков Иванович, входя в комнату и раскланиваясь. – Что выпушки в Кирасирском полку были светло-синие, известно буквально каждому. А вас, в свою очередь, дорогой Пал Палыч, я попрошу назвать цвет ментика Павлоградского гусарского полка, в котором служил Николай Ростов.

– Зеленый, – отвечает ему Пал Палыч. – А султаны в лейб-гвардии Финляндском?

– Черные!

– Яков Иваныч, этого, кроме вас, никто не помнит! Вы гигант! Вы колоссальный человек! – восхищается Пал Палыч.

По правде сказать, эти восторги были мне недоступны. Я ничего не знал ни о выпушках, ни о ташках, ни о вальтрапах, в специальных вопросах военной истории был не силен. Я уставал следить за этой игрой, начинал потихоньку зевать и прощался. Но теперь, размышляя о портрете, я все чаще вспоминал о необыкновенных познаниях Якова Ивановича…

Одному мне в этом вопросе не разобраться. И специально, чтобы повидать Давидовича, поехал я в Ленинград. Изложил свою теорию.

– Яков Иваныч, в форму какого полка мог быть одет офицер в девятнадцатом веке, если на воротнике у него красные канты?

– Позвольте… Что значит красные? – возмущается Яков Иванович. – Для русского мундира характерно необычайное разнообразие оттенков цветов. Прошу пояснить: о каком красном цвете вы говорите?

– Об этом! – И я протягиваю клочок бумаги, на котором у меня скопирован цвет канта.

– Это не красный и никогда красным не был! – отчеканивает Яков Иванович. – Это самый настоящий малиновый, который, сколько мне помнится, был в лейб-гвардии стрелковых батальонах, в семнадцатом уланском Новомиргородском, в шестнадцатом Тверском драгунском и в лейб-гвардии Гродненском гусарском полках. Сейчас я проверю…

Он открывает шкаф, перелистывает таблицы мундиров, истории полков, цветные гравюры…

– Пока всё правильно, – подтверждает он. – Пойдем дальше… Если эполет на этом мундире кавалерийский – в таком случае стрелковые батальоны отпадают. Остаются драгуны, уланы и Гродненский гусарский полк. Тверской и Новомиргородский тоже приходится исключить: в этих полках пуговицы и эполеты «повелено было иметь золотые». А на вашем портрете дано серебро.

Следовательно, это должен быть Гродненский… А как выглядит самый портрет?

Я показываю ему фотографию.

– Вы дитя! – восклицает Яков Иванович. – Это же сюртук кавалериста тридцатых годов. В это время в Гродненском полку введены перемены и на доломаны присвоены синие выпушки. Но сюртуки оливкового цвета сохранены по 1845 год, и до 1838 года на них оставался малиновый кант. Итак, – заключает Яков Иванович, складывая книги высокими стопками, – всё сходится в пользу Гродненского.

– Яков Иванович, – восклицаю я, – вы даже не знаете, какой важности сообщение вы делаете! Ведь на основании ваших слов получается, что это Лермонтов.

– Простите, – останавливает меня Яков Иванович, – этого я не говорю! Пока установлено, что это офицер гусарского Гродненского полка. И не больше. А Лермонтов или не Лермонтов – это не по моей части».

Папа коллекционировал оловянных солдатиков. Раза два в месяц к нам из военной секции Дома ученых приходили его друзья, «задвинутые» на военной истории России. Они были уже пенсионерами, в прошлом имели высокие военные звания. Помню хорошо двоих: Романа Шарлевича Сотта и Илью Лукича Гренкова. Роман Шарлевич, среднего роста, с бледным нервным лицом, отличался повышенной худобой. У него были огромные выпуклые глаза, и когда Сотт смеялся, мы боялись, что они выскочат из орбит. Под тонким хрящеватым носом красовались холеные усы. Время от времени Роман Шарлевич расчесывал их серебряной щеточкой. Мама восхищалась его галантностью и безупречными манерами: «Шарлевич – типичный виконт». А наша няня Нуля была настроена прозаически: «Шарлевич, как кузнечик, исхудавши весь».

Илья Лукич, напротив, был огромный и пышный, мягкий и уютный. Его гладкие розовые щеки напоминали лангеты и, когда он улыбался, надвигались на глаза и, как заслонки, напрочь их закрывали.

Оба приходили со своими оловянными драгунами, уланами и кирасирами. Крышка рояля опускалась, и на черной полированной поверхности «Беккера» устраивалось какое-нибудь знаменитое сражение. Собиралось довольно много народу, и наши «полководцы» рассказывали, как располагались полки, кто кого прикрывал, с какого фланга начиналось наступление.

Мои друзья Иосиф Бродский, Илья Авербах и Миша Петров очень любили эти военные вечера и старались не пропускать исторические сражения.

Как-то мы с папой собрались в Русский музей и пригласили Бродского к нам присоединиться.

Проходя мимо репинского «Заседания Государственного совета», Иосиф спросил, кого папа знает из сановников. «Всех», – сказал отец. Мы уселись на скамейку перед картиной, и папа рассказал о каждом персонаже на этом полотне, включая происхождение, семейное положение, заслуги перед отечеством, интриги, козни и романы. Мы провели в «Государственном совете» два часа и пошли домой. На дальнейшее любование живописью не было сил.

А однажды папа повел нас с друзьями к Юсуповскому дворцу и с мельчайшими подробностями рассказал о роковом вечере убийства Распутина. Он знал, из какой двери выбежал князь Феликс Юсупов, где стоял член Государственной Думы Владимир Митрофанович Пуришкевич и где была и что делала в этот момент жена Юсупова, красавица Ирина… Картина была настолько живой и убедительной, что я долгое время, в темное время суток, обходила дворец стороной, боясь, что вот-вот из дверей на набережную выскочит отравленный, взлохмаченный, полубезумный старик.

Папа прекрасно знал ленинградский юридический мир. Поэтому именно к нему приехал Александр Иванович Бродский на следующий день после ареста Иосифа, просить, чтобы папа посоветовал лучших адвокатов: папа назвал Якова Семеновича Киселева и Зою Николаевну Топорову. После совещания и папа, и Александр Иванович, и сам Киселев решили, что Якову Семеновичу лучше устраниться. Хоть он и был блестящим защитником, и носил невинную фамилию Киселев, но обладал очень уж еврейской наружностью. На суде это могло вызвать раздражение господствующего класса. Зоя Николаевна Топорова – хотя тоже еврейка, – но Николаевна, а не Семеновна. И внешность нейтральная, еврейство не демонстрирующая.

И тем не менее… Хотя Зоя Николаевна была человеком высочайшего профессионализма и редкой отваги, все мы, включая и папу, и Киселева, и саму Топорову, понимали, что, будь на ее месте сам Плевако или Кони, выиграть этот процесс в стране полного беззакония невозможно. Что и случилось…

Более несовместимых характеров, чем у моих родителей, представить себе было невозможно. Папа – спокойный, логичный, академичный, типичный ученый. Он был щепетилен, пунктуален, справедлив, и при этом – блестящ, остроумен и пользовался оглушительным успехом у дам.