Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Итак, накануне всенародного торжества родилась я длиной 43 сантиметра и весом около 2 килограммов, с перекошенной физиономией, что в медицинских кругах именуется «паралич лицевого нерва».

Акушерка сполоснула меня в тазу и поднесла к роженице.

– Боже милостивый, страшила какая! – прошептала в ужасе бедная мама.

– Да уж не страшнее тебя! – огрызнулась добрая женщина, прижимая меня к ордену Ленина на своей груди, отчего на новорожденной щечке образовалась заметная вмятина, связавшая меня ненужными узами с основателем первого в мире социалистического государства.

Насчет «уж не страшнее тебя» – бесстыдное вранье. Мои родители были очень красивой парой и вполне могли рассчитывать на ребенка приличной наружности. Поэтому, услышав мамину реплику, я не на шутку обиделась. Более того, я уверена, что этот эпизод, интерпретированный в свете новейших достижений психоанализа, положил начало нашим сложным отношениям с матушкой.

Как известно, отцы не допускались в палаты советских родильных домов. Щадя папино больное сердце, мама не поставила его в известность о том, как выглядит их дочь. Поэтому когда отец приехал за нами и нервно шагал по вестибюлю с букетом пылающих роз, он понятия не имел, что откроется его взору, когда он, расцеловав жену, приподнимет уголок розового атласного одеяльца. Я зажмурилась, готовясь к новым оскорблениям, но папина реакция была неожиданной:

– Доченька, красавица наша, – прошептал он, и за стеклами его очков блеснули слезы.

«Да ведь папочка-то близорукий», – догадалась я и с облегчением уснула.

Первые месяцы я представляла собой идеальную модель для художников-сюрреалистов. Правый глаз закрыт. Правый угол рта замкнут. Правая половина лица – неподвижная и мраморно-белая. Левая же сторона – лиловая – выражала и боль, и радость, и страдание. Папина зарплата уходила на медицинских светил. Светила пожимали плечами, качали головами и не произносили утешительных слов.

Мне было девяносто дней, когда к нам из-под Читы приехала погостить тетка маминой подруги. По имени Эсфирь Марковна, по профессии детский врач. Она была шумна, неряшлива, оптимистична и окутана клубами «Беломора». Едва сказав «здрасьте», Фира без стука ворвалась в детскую посмотреть на инфанту и замерла у кроватки, вперив в меня пронзительный взор. Потом потыкала желтыми от никотина пальцами правую и левую половины лица, поразгибала похожие на щупальцы ручки и ножки и решительно повернулась к родителям.

– Не отчаивайтесь. Рано или поздно девка выправится. Чудеса случаются на каждом шагу.

Чудо случилось в день ее отъезда. Уложив в чемодан манатки, Фира стоя допивала чай, а папа, уже в пальто, дожидался в дверях, чтобы отвезти ее на вокзал. И вдруг я заплакала. Фира поперхнулась и выронила из рук чашку.

– Вы слышите, как она плачет? Послушайте, как она плачет!

Все бросились ко мне. Я орала, и рот мой был не кривой узкой щелочкой, а круглый, как печатная буква О.

– Еще, детка, еще! Реви на здоровье! – Фира щипала меня и дергала за нос, пока я не закатилась в настоящей истерике.

– Умница! Золотко наше! Не подвела старуху. – Она рывком подняла меня над кроваткой, и в ее сильных руках я сразу замолчала, впервые уставившись на мир двумя глазами.

Но детская болезнь левизны не прошла бесследно. Я – левша, толчковая нога у меня левая, и мировоззрение левело с каждым годом… Пока я не оказалась за океаном. В западном полушарии выяснилось, однако, что я «правая», и с этой этикеткой живу уже много лет…

Но сперва позвольте о родственниках…

Мой прадед по материнской линии, Лев Крамер, из немецких евреев, владел в Елгаве фабрикой скобяных изделий: дверных замков, ручек, оконных шпингалетов и кухонной утвари. Интересная деталь: мой папа, профессор Яков Иванович Давидович, специалист по трудовому праву, раскопал в архивах устав прадедовой фабрики, из которого явствовало, что в 1897 году у них был восьмичасовой рабочий день и двухнедельный отпуск для рабочих. Так что прадед Лев Крамер может считаться вполне положительным капиталистом. Его дочь, моя бабушка Берта Львовна, была одной из четырнадцати его детей. Она вышла замуж «в Петербург» за моего будущего деда Филиппа Романовича Фридланда, окончившего с отличием Петербургский политехнический институт и ставшего известным в городе инженером-строителем. Ни бабушку, ни деда я никогда в жизни не видела, но эпизоды их жизни заслуживают упоминания.

Филипп Романович был знаком и состоял в переписке с Лениным. Кажется, в 1913 году, отдыхая в Швейцарии, он поселился в пансионате около Базеля. Дед обожал музыку, обладал абсолютным слухом и вечерами в гостиной наигрывал на фортепьяно и напевал русские романсы. В этом же пансионате остановился Владимир Ильич. Вошел он как-то в гостиную, услышал знакомые мелодии, облокотился на рояль и тоже замурлыкал слова. Оба растрогались: соотечественники, петербуржцы.

По вечерам они гуляли по сонным базельским улочкам и пили пиво в местных барах. Вероятно, между ними состоялись задушевные беседы, в которых Ленин делился с дедом размышлениями о теории и практике революции. Расставаясь, они обменялись адресами. Уж не знаю, какой адрес дал Филиппу Романовичу Владимир Ильич (может быть, шалаша?), но дед и вправду получил от вождя несколько писем. Они хранились в черной папке на верхней полке одного из двух высоких, до потолка, книжных шкафов красного дерева, и дотрагиваться до папки мне не разрешалось.

Мы уезжали в эмиграцию в 1975 году. В то время антикварную мебель, книги, изданные до 1962 года, и предметы искусства вывозить из Советского Союза запрещалось, и мы за копейки в спешке их продавали. Среди покупателей нагрянули две знаменитости: Соловьев-Седой и Сергей Михалков.

Композитор приобрел красного дерева, отделанное бронзой (то ли александровское, то ли павловское) бюро с массой секретных колонок и ящичков, а классик детской поэзии купил оба книжных шкафа.