Сергей Юрский - Игра в жизнь

ВАЛЯ В. МОЙ ОДНОКЛАССНИК, УЖАС МОЕЙ зимы 49-го года. Мы в седьмом классе. Его улыбка. Его знающие глаза. В арках ворот появлялся он на всем пути моего следования из школы домой. Он смотрел на меня и улыбался. Он не вставал на моем пути. Он просто смотрел из арок ворот. Я сам не выдерживал и шел к нему. А он поворачивался и, ускоряя шаг, удалялся, исчезал в щелях между домами. А потом он звонил по телефону. «Сереж, тебя!» – кричала соседка из коридора, и я догадывался, что это он. Догадывался по времени дня, по интервалу от предыдущего его звонка, по мгновенно подступившей к горлу острой тоске. Я ведь и не говорю, что знал, будто это он, – я чувствовал, что это он. Я не додумывался до этого, я именно догадывался и обреченно шел к телефону, трудно передвигая сразу отяжелевшие ноги. Он говорил в трубку: «Это я. Ну… чего будем делать с этим делом?» А дело было вот какое…

Школа у нас была сама обычная, но почему-то хорошая. Двора у школы не было, отдельного фасада и гулкого вестибюля не было. Пять этажей нашей школы были криво вписаны в старый жилой дом у Пяти углов, в самом центре Ленинграда. Что школа хорошая, это я сейчас говорю, через полвека. Говорю и повторяю по той причине, что имена-отчества учителей до сих пор не забыл, что на удивление много толковых, интересных людей вышло из нашего класса, и из параллельного, и который младше на год. Но это все потом. А тогда мы школе оценок не ставили. Школа и школа! Это она нам ставила оценки. Кому какие. По пятибалльной системе. Мне, например, пятерки. Хвастаться нечем – отличники, зубрилы, никогда не были в чести у школьного народа. Но так получилось, что учился я хорошо и относились ко мне неплохо. Это повелось еще с прошлой школы – в Москве – и продолжилось здесь, в Питере, куда мы переехали. У меня даже азарт появился – по ходу отметки могут быть разные, но в четверти, а тем более годовые и на экзаменах – только пятерки. При этом отношения с классом не портились. Как-то мы вместе и трепались, и бесились, и умничали.

И вот однажды потеряла наша Клавдия Григорьевна классный журнал. Может, потеряла, может, где забыла, а может, и украли – тоже не исключено. И объявился этот грозный секретный документ в руках у класса на большой перемене при дверях, запертых на ножку учительского стула. Какой вопль восторга раздался! И началось. Сперва зачитывали вслух то, что знать ученикам не положено, а потом стали исправлять себе отметки. И вписывать новые. Глупость, конечно, полная! Ну кто же это поверит, что Гена Г. когда-нибудь получил по истории 5, а по алгебре 4. Не было этого и быть не могло. И все-таки вписывали, исправляли, зачеркивали. Какое-то запорожское буйство охватило бледнолицых ленинградских заморышей.

Журнал потом подкинули. Клавдия Григорьевна все поняла, но сильно испугалась наказания за утерю секретного документа. Однако приближался конец третьей четверти, и надо было выставлять общие отметки, и единственным источником их был журнал. Стояло предгрозовое затишье. Тут-то и пошел однажды Валя В. проводить меня до дома, хотя сам жил в другой стороне. Шли мы по Рубинштейна, по Графскому, потом по Фонтанке на Невский. Была оттепель, и на крышах висели большие сосульки. И Валя сказал: «А я ведь видел».

Да! В общем разгуле вседозволенности и я макнул перо в чернильницу. Исправил я себе единственную четверку, затесавшуюся в стройные ряды пятерок, на высший балл.

Валя, нехорошо улыбаясь, объяснил мне, что я гад и что он теперь не даст мне покоя. Я сказал, что чья бы корова мычала – а он сам-то что, не исправлял?! «Не-а! – сказал Валя. – Я не исправлял. Я смотрел, чего будет, и все видел». Я сказал, что все вписывали, ну, почти все, и он пойдет, значит, говорить на всех Клавдии или самому директору? «Я доносить не пойду, – сказал Валя. – А от тебя я не отстану, потому что ты гад».

И началась мука. Валька В., прогульщик, троечник (при этом, надо признаться, сочинявший неплохие стихи), караулил меня в арках ворот и смотрел на меня. А потом звонил по телефону. Я говорил, что исправил всего одну отметку, всего на один балл, а другие? Другие по пять, по десять штук себе вписывали! «Другие – дураки! – говорил Валя. – У них и шанса не было. Все равно никто не поверит. На них же и подумают, что это они журнал свистнули. А на тебя ж никто не подумает. Ты втихаря, под их марку и…» Я кричал (шепотом кричал), что, пойми же ты, какая мне выгода, четыре или пять, не все ли равно? А Валька говорил: «В том-то и дело… ведь и четыре тоже хорошо, а ты взял и улучшил, потому что под шумок и на тебя не подумают». «Чего ты от меня хочешь?» – спрашивал я. А Валька отвечал: «Ничего. Но ты гад, и в покое я тебя не оставлю».

Валька стал моей бедой. Он меня достал . Тогда еще не было этого выражения. Но именно это я ощущал – он достал меня! Я спорил с ним, я мог просто сказать – да кто ты такой? Да пошел ты! Но он достал до неведомой мне ранее точки внутри меня. Эта точка болела. И я не знал, что мне делать с этой болью, с этой точкой, с этим Валькой. Выстраивалось очень убедительное оправдание: когда началась буза, надо было быть как все, все исправляют, и ты не выставляйся – тоже исправляй. Убедительно? Почти. Не очень убедительно. Потому что в тот момент криков и толкания локтями тоненько покалывала мыслишка, что в общем гвалте и не заметят , что я тоже… И эту спрятанную от меня самого мыслишку разглядел проклятый Валька. Я жаждал, чтобы тот день с дурацкими исправлениями в дурацком кондуите был стерт не только из памяти, но из реальности, чтобы это приснилось и сон был забыт. Я жаждал, чтобы любыми средствами исчез Валька изо всех подворотен, мимо которых я проходил, чтобы он вообще исчез, чтобы не было его в этой жизни. Что отдать, чтобы так случилось, что сделать? Убить его мало! Да, да, этого мало, потому что не только в нем дело. Невнятно, непонятно пробудилась во мне, может быть впервые, жажда покаяния. Встать на колени, облиться слезами и сказать – прости, совсем прости, сотри, как будто не было! Кому сказать? Родителям? Это невозможно! Вальке??? Ну уж нет! Кому?

Это было давно. Потом все как-то рассосалось, даже не помню как. А Вальке я даже благодарен за пробуждение чувства греха и желания каяться. Он был, конечно, злодей, этот Валька. Злодей и садист. Но он – поверх сознания и логики – показал мне, что большая разница: хватать кусок, потому что не имеешь, или хватать добавочный кусок, потому что имеешь недостаточно. Я и дальше в жизни путался с этими понятиями. А с Валей, уже взрослым, мы пару раз встречались, даже сотрудничали на литературном поприще. Про его явления в арках не вспоминали. Ни он, ни я слыхом не слыхали тогда о таких словах:

«Я писал вам в послании – не сообщаться с блудниками.

Впрочем, не вообще с блудниками мира сего, или лихоимцами… или хищниками, ибо иначе надлежало бы вам выйти из мира сего.