Марина Старых - Мемуары на руинах [Жизнь актрисы в письмах и дневниках]

Казарма у меня большая и хорошая. Справа и слева спят ребята из горьковской области, они славные, окают немного. Этакие «мужчины без женщин», (вот кого, кстати, хочется перечитать, и кого я сейчас понимать начал). Сначала мне было страшно, относительно, конечно, потому что при всей своей охоте к перемене мест, я растение тепличное, а теперь становится легче. Лысый я смешной, голова стала маленькая. Теперь уже растительность лезет чуть-чуть, и седина попёрла из прежних мест, я думал, вдруг она не примется больше.

Ты спрашиваешь, не написал ли я чего- господь с тобою! Что там поделывает хороший Ленинград? Если я и буду писать, так о нём. Знаешь, как советовал Маяковский: писать о 1-м мае 7-го ноября, когда этого мая до зарезу хочется. Он такой хороший, этот город. Он, знаешь какой. Один мой знакомый говорил, что музыка – это контрасты. Вот он какой. Он такой холодный, и такой тёплый, он самый строгий и очень простой, самый безалаберный и самый тщеславный из всех городов. Вот поэтому он и искусство.

А написать чего-нибудь очень хочется. Я сейчас начал понимать, как надо работать. Всё это, может быть, банально на бумаге. Но иначе выразить не могу – суетиться не надо – и всё. Я всё думал, отчего тоска забирала в первые дни, звериная тоска – это была ностальгия по суете. А вылечиться легко. Мне, во всяком случае, потому что обстановка располагает. Очень крепко обнимаю и скучаю. Ты работай хорошо и не сердись на дураков. Это, в общем, просто. Только надо потерпеть. От тебя твоего они не отнимут, потому что слабы в коленках, а когда припрёт, думай о своём. Да и, в конце концов, жизнь одна, а дураки – это то, чего не изменить. Так что работай.

Пока, Маринка, любимая моя женщина, талантливая моя, умница.»

13.11.79

«Здравствуй, моя хорошая! Я получил второе письмо от тебя, и вот, спустя три дня пишу ответ – не обижайся, не дошли руки, и не донесли ноги. Это естественно, и ты это знаешь. Ты очень хорошо пишешь, и вообще, тебе писательницей быть. Спасибо за всякие подробности – но про театр – Бог с ним, и, к тому же, сложности и глупости его сейчас мною не воспринимаемы. Я его вспоминаю, и потому он – хороший для меня. Ну, да ладно. Спасибо за чудные полтора листа с ятями к коринфянам, это очень кстати, Машенька, потому что поэзии хочется. Хожу, изредка каламбурю, но зачёркивать некогда, и потому охолаживаю себя на эту тему – не знаю, правильно ли. Я жутко скучаю и хочу тебя видеть. К моему другу Серёже (это который со сковородкой – помнишь «Огонёк на Моховой»?) приехали его брат и сестра, и день были с ним. Я ему позавидовал. (Бехтерев)

Что у меня нового? Да, Маринка, всё хорошо, я служу и всем доволен. Здесь хорошо. Что у тебя, кроме появившейся свободы сопоставлять польскую и русскую культуры? Что за клевета, я никогда не запрещал тебе твои болтологические изыскания (причём, здесь изыскания-от-изысканный). Я рад, что ты подружилась с Путято. Есть ещё Кутято, Шутято, Мутято, и все они одноклассники Данилы. Вовке Шацеву огромные приветы и мои «ай-яй-яй». Почему не отвечает на письмо, бандит, я ему писал давно.

Вот как писал Пастернак, и я с ним совершенно согласен.

Я невероятно тороплюсь и прошу простить за неровность и нервность.

Очень жалко, что там лучше, где нас нет. Я знаю теперь, что такое вдохновение. Это, если есть условия, когда человек в творчестве прорывается, оставаясь здесь, туда, где его нет. И поэт счастлив, и кричит: «Ай да Пушкин!»

Я скучаю, и целую тебя несчётно и жду письма каждый день. Не ленись, хорошая моя, хотя ты совсем не ленишься. Будь здорова. Тебе, наверное, очень трудно без меня – труднее, потому что у тебя есть время. Но подержись, и всё будет хорошо.

Р.s. Когда вдруг образуется время, хоть 10 минут, как сейчас, не могу тебе не писать. Я бы бесконечно вот этак строчил и строчил. Я не по бумаге ручкой вожу, а к тебе притрагиваюсь и вздрагиваю, и никак не поставить точку. Вот буду писать, пока время не выйдет. Посмотрела ли ты «Пять вечеров», поплакала ли? Или, же, напротив, покритиковала? Если ещё не успела – беги и думай про нас с тобой и поплачь. Знаешь, какой кусок там про нас – когда он возвращается-таки в финале, юродствует, а она говорит ему твоим голосом: – Я горжусь тобой, Саша. И я рад, что посмотрел этот фильм последним. Играть то хочется, то нет. Писать хочется. И этого – всё время. Пришли мне стихов хороших – строфы две-три… Как там ты, кукла моя, бродишь одна между домами и домовыми. Что у тебя? Тебе «безразлично, на каком непонимаемой быть встречным»? Ты «На правую руку надела перчатку с левой руки»? Время не теряй, учись играть на гитаре, скажем, или – О! – занимайся своим французским и читай Жан-Жака-Батиста-Сент-Сименона. Ты пишешь курсивом-красиво-плаксиво, как я хочу тебя видеть! Что же, я буду ждать письма, поскорее. Крепко-крепко тебя целую, работай хорошо.»

«Машенька, Маринушка, я получил сегодня твоё письмо. Фотографию прислала, вот спасибо-то за что. Не грустишь ли ты за моё вчерашнее письмо. Я там тебя расстроил новостями. Когда я узнал о возможных изменениях в нашей судьбе, то мысленно, как ты советуешь, сосчитал до трёх, чтобы плевелы просыпались. Они просыпались, просыпались и проснулись. И зарос я бурьяном и крапивой. Но всё ерунда, правда же, главное, что когда-то это случится, и ты меня обнимешь, чтобы я «всем простил». Ух, как пишешь, бандитка ты моя. Попроси потом показать, как я читаю твои письма – я покажу. Мне смешно с тобой, не сговариваясь, написали и даже упомянули оба о том, что «это надо людям». Как здорово всё, что ты пишешь, и что ты прислала. А откуда такая фотография? Там не понять толком, где ты и в чём – уж не в этом ли срочном фото автомате. Хотя нет. А знаменитая аллея Керн и трогательная история, с этим связанная. Я о том, что было на спектаклях. А уж про поездку, когда бедная девочка болела и по дороге от Савкиной горки кричали лягушки. А из-под коричневой куртки виднелся красный свитер, и лодки, на которых мы хотели поплавать, волокли по мокрому лугу на лошади, и грибы, которые мы собирали заблудившись, про поездку я ничего не скажу – неужели год назад?

Тут всё немножко изменилось, и не понять ничего толком – то так, то вдруг сразу раз и этак. Только бы ты не дёргалась, я то уже привык к неизвестности и безвыходности, а тебе ещё служить и служить, салага ты моя. Не грусти, не грусти, не грусти и не жди слишком многого, чтобы не столь тяжёлым было разочарование, которое очень может быть, к сожалению. Ты у меня слабенькая дурында, сразу на тебя как навалится чувство потерянности и что «Лёша далеко» и ты высоко на одной ноте заплачешь – ну почему, почему всё так ужасно и как глупо, и опять нам не везёт, и всё против нас. Ты всё же держись. Купи бутылку коньяку, и я скажу тебе спасибо, когда ты откроешь её в честь моего приезда к тебе (конечно, к тебе первой, любимая) и папы не будет за стенкой. Вот как многого я требую, и как немного надо, в сущности, потерпеть, чтобы всё сбылось, как мечтается. «Как во сне» – значит, когда сбывается то, что снилось. Мне не хватает тебя, а сегодня ещё и письмо неожиданное и фотография нелепая (это не значит – некрасивая), и тоска по лучшей жизни, и всё-всё, что было у нас и так хорошо, теперь, когда плевелы уснули и просыпались. Твою фотографию я украдкой целую и любуюсь, отойдя в сторону в курилке. Мне легче теперь, не здесь – здесь-то легко, а вообще легче, потому что ты права: нужна счастливая уверенность в том, что не один и не для себя. Ты, ты, тебе – я, и всё что со мною.»