Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Переехав из Кронштадта в Ленинград, мы поселились на окраине города, в Старой Деревне, в двухэтажном дощатом доме. Помню отдельные эпизоды начала войны. Вот мама и сестра мажут клейстером газетные полоски и наклеивают их крест-накрест на оконные стёкла. Вот в ста метрах от нашего дома за железной дорогой разбивается самолёт, сестра Галя и ватага дворовых пацанов бегут на него посмотреть, оставив меня, ревущего от обиды, возле дома.

Но ярче всего я запомнил отъезд в эвакуацию. Раздался стук в дверь, вошёл матрос, сказал, что командир приказал отвезти нас на вокзал, машина ждёт во дворе.

Эшелон в тыл

Мама в спешке схватила два чемодана, побросала туда кое-какие вещи из одежды, не трогая зимних, думая, что до зимы мы вернёмся. На Московском вокзале мы сидели на чемоданах в большой толпе, когда к нам пробился папа в синем морском кителе и фуражке с крабом. Он расцеловал нас всех и исчез. Больше я его никогда не видел.

Наш эшелон состоял из товарных вагонов, так называемых теплушек. В нашу теплушку матросы занесли высокий мешок флотских сухарей и эшелон тронулся. По словам мамы нас несколько раз бомбили, особенно сильный налёт был в районе Волховстроя, но обошлось. На следующей остановке я видел, как мимо нашего вагона матросы провели человека с заложенными за спину руками. Мама говорила, что это был начальник эшелона, арестованный за остановку поезда на мосту под бомбёжкой, якобы его там же и расстреляли. А что, вполне могли без суда и следствия. Война.

На каком-то полустанке нас высадили без вещей, сказали, что эшелон понадобился для переброски войск. Старинный пакгауз из красного кирпича был забит людьми: до нас тут высадили москвичей. Ленинградцев «разместили» в болоте за железнодорожными путями. Это нас и спасло.

Мама расстелила какую-то тряпицу, мы на неё легли втроём, и мне было велено поджать ноги, чтобы не мочить их в холодной воде. Мама достала из сумочки и выложила на кочку перед нами бинты и йод. На всякий случай. Над нами шёл воздушный бой, но я ничего не видел, кроме белых облаков в голубом небе. Мамин младший брат Витя, мой дядька, в это время учился в лётной школе, поэтому мама воспринимала все наши самолёты как Витин. Когда же один из них загорелся и рухнул, она заплакала: «Витеньку сбили!»

Ещё запомнилось, как на соседней кочке какого-то малыша заворачивают в полотенце, а на этом полотенце в районе его живота проступает большое кровавое пятно. Сестра Галя с чайником побежала на станцию за кипятком, и тут начался очередной налёт. Какие-то люди, стоявшие под навесом пакгауза, схватили её за руку и поставили рядом с собой. Помню, как мама, стоя на коленях, надрывно кричит:

— Галя, беги сюда, умирать будем вместе!

Меня эти слова очень удивили потому, что я воспринимал всё происходящее, как игру, и не хотел, чтобы кто-то умирал. Сестра прибежала к нам, и в это время в злосчастный пакгауз угодила бомба. Потом мы куда-то побежали в орущей толпе, я сидел на маминых руках и слышал, как поют птички. Я поделился этим открытием с мамой, она поддакнула — да, сынок, это птички поют. На самом деле это нас расстреливали самолёты, и так «весело чирикали» пули, врезаясь в насыпь. Ещё меня удивило, что сбоку от насыпи горела трава, и какая-то женщина бросила туда ребёнка. Вот тут-то я и испугался — уж очень не хотелось, чтобы меня бросили в огонь. Много позже мама сказала, что та женщина сошла с ума. И ещё мама говорила, что, когда нас вернули в теплушки, многих наших вещей там не оказалось. Жаль, что при жизни мамы я не спросил, как назывался тот полустанок, какого числа мы покинули Ленинград. Судя по всему, это было в начале сентября 1941 года, за несколько дней (или часов) до смыкания блокадного кольца. Оно сомкнулось буквально за нашими спинами. А мы проскочили. Хотя и не все.

Не знаю, куда шёл наш эшелон, мы не собирались ехать в нём до конца. Отец велел нам пробиваться к его родне в Коми. Помню ночной автобус, голос, сказавший: «Мураши», раскисшую дорогу, ночную деревню и людей с фонарями.

Жизнь в деревне я не помню, разве что большую, в пол-избы, печь да горячие шаньги — такие чёрные ватрушки с картошкой. И фразу на коми «Вай менем нянь» — дай мне хлеба. В деревне мы не задержались. Маме нужна была работа, а Гале школа. Мы отправились в Сыктывкар.

Сыктывкар

Первое время мы ютились в комнатушке на Заводской улице у папиной сестры Нюры. Я целыми днями сидел дома один. Однажды ко мне зашёл, кутаясь в одеяло, странный человек и жестами попросил поесть. Потом схватил со шкафа красную резиновую губку и попытался её съесть. Как потом оказалось, это был польский солдат. Их тогда много было в Сыктывкаре, так же, как и польских евреев, бежавших от немцев и торговавших на улицах всякой всячиной.

Какое-то время мама работала в столовой ремесленного училища, мы с сестрой ходили туда поесть. Помню зал с длинными столами, заваленными грязной посудой, стаи снующих под ногами крыс. И среди этого бедлама — аккуратно одетый белый старичок, который достал из кармана складную ложечку и стал выскребать объедки из грязной посуды. Через много лет, когда в альбоме польского карикатуриста Збигнева Ленгрена я увидел комиксы с профессором Филютеком, я сразу узнал его — это он выскребал объедки.

Меня устроили в детский сад, я туда ходил без провожатых. Напротив детского сада, через дорогу, стояла тюрьма. Туда часто приводили колонны заключённых. Прежде чем завести в ворота, их подолгу держали на улице, сидящими на корточках в строю. А мы, дети, стояли у низкого заборчика и глазели на них. Ещё помню, что в садике мы разучивали гимн Советского Союза. Я до сих пор могу без запинки его спеть. Тот, старый.

Какие-то шефы подарили детскому саду тушу тюленя. Из него было приготовлено чёрное, мерзко пахнущее, густое варево. Нам объявили, что «это» можно есть без ограничения, так что, весь детский сад тогда наелся досыта.

Под Новый год, кажется, 1943-й во дворе детского сада свалили кучу ёлок и нам разрешили растащить их по домам. Я выбрал самую красивую и тащил её домой, сняв варежки. Мороз, говорят, был за тридцать, и я обморозил кисти рук. Помню жуткую боль, когда мои руки отходили в миске с холодной водой. Как я тогда плакал, вернее орал… Когда лет через двадцать я занялся альпинизмом, то в высокогорье кисти рук у меня замерзали в первую очередь. А кожа на костяшках кистей ещё долгие годы была красной.

Отец

Отец оставался в блокадном Ленинграде. У меня хранится удостоверение, выданное ему 31 декабря 1941 года и подписанное начальником ленинградского гарнизона генерал-лейтенантом Кабановым.

Ещё хранятся письма отца, расскажу из них два эпизода.

Отец, чтобы не мотаться каждый день на край города в Старую Деревню, получил комнату на улице Гоголя (ныне снова Малая Морская). Так вот, он пишет, что пока шёл от своей квартиры на службу по Невскому до Садовой улицы, видел вдали всего одного человека — какая-то фигура пересекла Невский проспект в районе Фонтанки. Кстати, отец начинал свой путь по Невскому в районе знаменитой теперь надписи на стене «Граждане! При артобстреле…».