Мишель Лайонс - Камера смертников. Последние минуты [litres]

Кто-то, например, яростно защищал смертную казнь, говорил, что государство имеет полное право приговорить человека, совершившего страшное преступление, к смерти, а я тут же отвечала: «Ладно, я вас понимаю, но есть и другая сторона вопроса. Как насчет человека, который совершил преступление, когда ему было семнадцать? А теперь он не представляет опасности для общества?»

Я все больше и больше задумывалась о судьбе отдельных осужденных. Леонарда Рохаса казнили за убийство его девушки и брата, с которым, как он подозревал, она ему изменяла. Лично я не стала бы казнить Рохаса, ведь преступление было продиктовано страстью, а не спланировано. Потом еще этот Закон о соучастии, согласно которому человек, нажавший курок, может получить пожизненное заключение, если будет сотрудничать со следствием и выдаст соучастников, а тот, кто курок не нажимал, получит смертный приговор. У меня такое в голове не укладывалось – настоящий произвол.

Люди также часто выражали недовольство по поводу обычая последней трапезы: «Просто безобразие – так с ними церемониться после того, что они натворили». Я в таких случаях спрашивала: «А если бы вашему родственнику вынесли смертный приговор, – вам бы, наверное, хотелось, чтобы он перед казнью порадовался вкусной еде?»

Когда мой собеседник резко выступал против смертной казни, я могла ответить: «А если бы убили вашу жену? А дети у вас есть? Если бы вашу дочь изнасиловали и зарезали?» Свои аргументы я черпала из известных мне уголовных дел, из реальных фактов. А уголовных дел я знала множество. Будь вы на месте родителей Дженнифер Эртман и Элизабет Пенья, которые больше часа подвергались групповому изнасилованию, а потом Питер Канту затоптал их насмерть, – огорчило бы вас зрелище его казни? Или на месте родителей Кристины Бенджамин, которую Джейсон Массей изнасиловал, изрезал, выпотрошил и обезглавил в 1993-м? (Уже на смертной кушетке он признался, что выбросил голову жертвы с моста в реку Тринити.) Я предлагала собеседнику почитать подробности некоторых дел – не затошнит ли его?

Я постоянно спорила, меня раздражало, что люди высказываются столь категорично о том, о чем понятия не имеют. У них не было знакомых в тюрьме, и тем более в отделении смертников.

Меня вообще злит, когда люди упорствуют насчет проблем, о которых ничего не знают. Если кто-то заявлял, что категорически против абортов, то я думала: «А как должна поступить беременная пятнадцатилетняя девочка, которую изнасиловал психопат?»

Дошло до того, что я стала конфликтовать с одним репортером очень правых взглядов и упертым сторонником смертной казни. Он бесил меня больше, чем все прочие, поскольку журналист должен видеть обе стороны проблемы. Я часто отправляла его смотреть на казнь в комнату, где находилась семья осужденного, однако даже зрелище материнского горя не научило его состраданию.

После ухода Ларри я наблюдала две казни из комнаты инъекционной бригады, – решила, что так нужно. Я много говорила о казнях, а ведь ни разу не видела весь процесс от начала до конца. Начальник тюрьмы привел меня на место в 17:45, через узкий коридорчик, идущий позади камер, в комнату инъекционной бригады. Комнатка была маленькая, в ней стоял столик, а на нем лежали препараты.

На фотографиях камеры смерти можно разглядеть маленькое окошечко в стене, примерно шесть на шесть дюймов – через него и проходят трубки, подсоединенные к иглам, которые вводят в вены. Рядом с окошечком – одностороннее зеркало, а за ним сидят трое или четверо техников – волонтеры из местных жителей, имеющие медицинскую подготовку. Врачей там не бывает, потому что клятва Гиппократа запрещает им «причинять вред».

Из своего удобного наблюдательного пункта я смотрела, как вводят осужденного, как он ложится на кушетку и ему пристегивают руки и ноги. Меня поразила его покорность. Техники протирали ему кожу спиртом, вводили иглы, что-то говорили. Выглядело это очень обыденно, и я представила себе диалог:

– Ну, как вы тут?

– Да так себе. Скоро вот умру.

Посмотреть со стороны – картина как в поликлинике: пациент волнуется, а медсестра ему: «Потерпите, сейчас уколю…»

Потом пустили физраствор, пригласили свидетелей, и началась собственно казнь.

Смертельные препараты вводятся не автоматически, а вручную. Инъекционная бригада – не расстрельная команда, в которой никто не знает, чья пуля оказалась смертельной.

Я видела людей, вводивших препараты, но вообще их мало кто видит. Хотя я проработала там много лет и знала много секретов, понятия не имела, кто исполняет приговор, – пока не попала в комнату инъекционной бригады. Техник ввел препарат из первого шприца, затем из второго, а затем из третьего.

Из комнаты техников я смотрела на казнь только два раза: слишком неприятно видеть, как осужденный без наручников входит в комнату, укладывается на кушетку и безропотно протягивает руки.

Когда я проходила ежегодную медкомиссию, сестра, знавшая меня не один год, спросила про работу. Я сказала, что все отлично, а она заметила: «Вы как-то мрачнее стали, не такая заводная». Я чертовски расстроилась, ведь обычно все видели во мне счастливого и радостного человека. Я всегда гордилась, что никто не замечает, как нелегко мне приходится, и теперь огорчилась: значит, я не так уж хорошо притворяюсь.

У меня противоречивая натура, и многие меня не понимают. Я стараюсь сдерживаться: боюсь, если покажу себя как есть, меня и любить-то будет не за что. Я честная, но скрытная, то есть не рассказываю все, что знаю. Я беззаботная, но могу глубоко рефлексировать. Не люблю, когда меня жалеют, и потому не рассказывала мужу, как плакала всю дорогу после казни. Мне не хотелось, чтобы он предложил «с кем-нибудь это обсудить».

Для меня очень важно было казаться сильной. Моя мама и обе бабушки – все были удивительно сильными, и мне хотелось стать не хуже их. И вот, сидя на собраниях Департамента, я разгребала всякую дрянь, и вдруг глаза у меня начинало щипать. Много раз мне приходилось буквально держать лицо. Хоть картину с меня пиши под названием «Слезы решимости». Я злилась, но еще сильнее досадовала, потому что моя мама или бабушка никогда и ни из-за чего не стали бы плакать на работе.

Нам с Ларри очень нравилось стоять у тюрьмы «Стены» и смотреть, как выпускают заключенных. Те, кто отсидел полный срок и ничего не остался должен штату, выходили через главную дверь, а выпускаемые условно-досрочно – через боковую, потому что им нужно было оформить кое-какие бумаги.

Они вываливались целой толпой, неся одинаковые мешочки с пожитками.

Мы очень радовались, видя, как бывший заключенный расплывается в широченной улыбке, как бегут через дорогу дети, прыгают отцам в объятия. Или как освобожденный узник нежно обнимает и целует жену или подругу. Меня это сильно трогало, но я все больше и больше жалела освобожденных, которых никто не встречал и которым приходилось смотреть на чужую радость. Они брели к остановке с мешком за плечами и талончиком на автобус. Бог знает, куда такие едут, есть ли у них к кому пойти или они скоро вернутся сюда…