Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Благодаря Кристине удалось частично осуществить мой безумный план: протянуть ниточку от Романа Якобсона к Виктору Шкловскому. Я повела к В.Б. Кристину.

Встреча была короткая и для главного действующего лица неожиданная. Мы о своем приходе не стали предупреждать: до последней минуты я опасалась, что Кристина не решится на такое дерзкое отступление от семейной лояльности, а пообещать и не явиться означало бы нанести В.Б. новую обиду. Обе мы втайне слегка надеялись, что не застанем его дома: и возможность не упущена (для Кристины), и моя совесть будет чиста – все-таки попыталась осуществить задуманное.

В ту пору подъезды не запирались, мы поднялись на лифте, я нажала звонок на знакомой двери, она тут же распахнулась. На пороге возник В.Б. Незабытое “дядя Витя” повисло у меня на языке, но я вовремя его проглотила.

– Виктор Борисович, это Кристина Поморска. – Вижу, что имя ему ничего не говорит, поясняю: – Жена Романа, – и, мгновенно испугавшись, что опять впала в амикошонство, после ощутимой паузы заканчиваю: – Осиповича.

Замолкаю, изумляясь собственной смелости. Но и они оба молчат.

– Роман знает, что вы красивая? – наконец осведомляется В.Б.

Отступает, молча приглашая войти в квартиру, я делаю шаг вперед, Кристина остается на месте, В.Б. выходит на площадку. Так они и беседовали: стоя, на лестничной клетке, загнанные в клетку непонимания, разрыва тесных связей, дружбой-враждой, амбивалентностью запутанных отношений, опасаясь каждый своего: Кристина – гнева Романа, В.Б. – слишком откровенного шага к примирению, отказа на предложение переступить порог его дома, а быть может, того проще – непредсказуемой реакции Серафимы. Разговор и дальше не был содержательным: дежурные вопросы-ответы о том, кто над чем работает, о впечатлениях от Москвы, о путешествии. Имя Якобсона после первой реплики не прозвучало ни разу. Однако, обмениваясь незначительной информацией и произнося дежурные слова, В.Б. и Кристина откровенно и пристально, с жадным любопытством разглядывают, изучают друг друга, бессчетное количество мгновенных снимков отщелкивает зрительная память каждого. Увидев, запечатлев, Кристина вежливо прощается. В.Б. передает приветы моим родителям и всем Богатыревым, но – нет, не Роману. Я вызываю лифт, В.Б. затворяет свою дверь.

Молча и старательно избегая глядеть друг на друга (что нам мешало: разочарование от бессодержательности беседы? Незначительности, будничности встречи? Чувство вины? Ощущение совершенной ошибки? Страх перед неминуемым скандалом?), мы с Кристиной проходим короткий отрезок пути от дома Шкловского, “старого писательского”, как его называют в округе, до нашего, который именуется “новым писательским”.

– Ну как? – спрашиваю, прежде чем повернуть ключ и открыть дверь нашей квартиры.

– У тебя слишком много совести, – мягко и непонятно отзывается Кристина. Пытаюсь угадать, чего тут больше: одобрения или осуждения. Не успеваю. Дверь распахивается, и я оказываюсь лицом к лицу с Романом.

О том, каков в гневе Виктор Шкловский, красочно рассказал Бенедикт Сарнов, о том, каков – если не в гневе, то в обиде – Роман Якобсон, я и сама к тому времени знала.

Во время путешествия по Грузии нас повезли взглянуть на некое важное с исторической точки зрения место. Дорога предстояла неблизкая, выехать следовало пораньше, и мы сполна глотнули остроты и вкуса утренней свежести в горах. Пейзажи по пути открывались красоты невиданной, день, разгораясь, как и положено в Грузии в начале сентября, сиял, и мы то и дело просили выпустить нас на волю подышать воздухом, полюбоваться видом, сделать фотографии, а потом не спешили возвращаться в тесноту перегруженной машины. Задремавшему Роману вскоре надоели постоянные задержки, наскучило переходить от сна к яви, он стал понукать водителя и подгонять нас:

– Пора-пора, поехали, опоздаем, закроют.

Исторически важный объект оказался гладкой возвышенностью, покрытой реденьким одеяльцем выжженной травы и усеянной исторически важными обломками, на которых, согласно преданиям, располагались некогда юноши, внимавшие мудрецам и, естественно, сами мудрецы, короче – древнейшей классной комнатой, где, в отличие от современных учебных помещений, силы телесные и умственные поддерживались молодым вином – углубление, вырытое в земле для объемистой амфоры, находилось тут же. Мы осмотрелись, выслушали исторический комментарий, удивились, восхитились, что-то сфотографировали. Затем разулись, глотнули (нет, не вина, а тепловатого кофе из термоса) и обнаружили, что делать нам нечего: изумительные пейзажи остались позади, утренняя прохлада испарилась, укрыться от жары было негде. Тут и дернуло меня невинным тоном прилежной студентки осведомиться:

– Роман, а что здесь могли бы закрыть?

Наверное, он бы не рассердился, если б не дружный – в отместку за понукания по дороге, портившие поездку, – хохот, которым на мой вопрос откликнулись, но хохот прозвучал, Р.О. рассердился, и мне пришлось некоторое время пребывать в немилости, выслушивать и покорно сносить (заработала!) колкости в свой адрес, которые Р.О. не ленился отпускать.

То, что ожидало меня по возвращении от Шкловского, ни в какое сравнение не шло с мирным неудовольствием и мелкими подкалываниями, выпавшими на мою долю в Грузии. Громы и молнии обрушились на мою голову. Мою, а не Кристины! Что ж, справедливо: идея и осуществление принадлежали мне – мне и отдуваться.

– Преступница!!! – вопил Якобсон. Он топал ногами под звон хрупких чашек и серебряных ложечек на элегантно накрытом к чаю столе. Он вскидывал руки, он излучал негодование, он захлебывался гневом и не находил слов от возмущения, но… что-то было не так! Почему-то ни тени смущения, ни желания оправдаться, не говоря уж о раскаянии, я не ощущала: смирно, как в детстве, стояла провинившейся школьницей и терпеливо пережидала грозу. Потом осмелилась поднять глаза и… тут меня осенило: да ведь это спектакль! С присущим ему артистизмом Роман разыгрывал возмущение, изображая и взбадривая ярость, которой ни в малой степени не испытывал. Его ноги прилежно топали, руки выразительно вздымались, а глаза в противоречие с жестами весело смеялись, и в главном (правом, “рабочем”) прыгали озорные чертики. Более того, мне кажется, он был доволен! Еще один раунд, пусть опосредствованного, но все-таки общения с другом-врагом случился в их амбивалентных отношениях. Все лучше, живее, интереснее, чем ледяное молчание. Жизнь, а не смерть дружбы-вражды. Не так много даже на его пути встретилось ему достойных оппонентов, и терять друг друга им обоим равно не хотелось. И, не последнее дело, похвастался молодой женою: они ведь со времен влюбленности в Эльзу Триоле и на этом поле соперничали.