Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Поэт и смерть – внутренняя тема статьи Бориса Эйхенбаума “Судьба Блока”. “Смерть сдружилась с нами, – такими словами она начинается. – Будем держать себя с достоинством перед лицом этого молчаливого другa” [35] Там же, с. 39. . “Последние годы для нас – годы смертей неисчислимых”, – так она заканчивается. Слабым утешением звучит робко высказанная надежда на то, что “где-то <���…> скрываются ведь года рождений, нам еще не явленных” [36] Там же, с. 63. .

С высоты пережитого опыта страдания и гибели защищает В.М. Жирмунский право современников судить о месте поэта в истории литературы в фундаментальной работе “Поэзия Александра Блока”. “Для людей нашего поколения, воспитанных на Блоке, радовавшихся и болевших его песнями – интимное и личное посвящение в его поэзию дает сознание какой-то объективной и сверхличной правоты, когда словами, по необходимости внешними и холодными, мы говорим об историческом значении его явления среди нас. В этом отношении мы знаем больше, чем будущий историк, который подойдет извне к пережитому нашими современниками и будет рассказывать «потомству» о творчестве последнего поэта-романтика” [37] Там же, с. 67. .

Из всех авторов сборника один лишь Николай Анциферов, признавая мрак сегодняшнего дня, смотрит с некоторой долей оптимизма в день завтрашний: “Русской душе особенно сродни свет искать во мраке. Христос среди мытарей и блудниц наиболее понятный и близкий ей воплотившийся Бог. Не с фарисеями и книжниками старого мира, а впереди грешников, не узнанный ими, но зовущий” [38] Об Александре Блоке. Пб., “Картонный домик”, 1921. С. 323. .

Предполагалась в книге статья Сергея Бернштейна “Голос Блока”. Сергей Бернштейн, в ту пору руководитель Кабинета изучения художественной речи, в июне 1920 года записал на шести восковых валиках авторское чтение стихов Александра Блока [39] Записи частично восстановлены усилиями Льва Шилова и включены в изданный им компакт-диск “Голоса, зазвучавшие вновь”. Государственный литературный музей, 2002. . Однако Сергей Игнатьевич, несмотря на то, что выступал с докладом на эту тему на публичном собрании, посвященном памяти поэта, статью печатать не разрешил: в то время в книге небольшого формата невозможно было на должном уровне воспроизвести сложные графики, иллюстрировавшие текст.

Сергей Бернштейн так и не выпустил статью из рук до конца дней своих, она была опубликована только после его смерти в тартуском “Блоковском сборнике. II” [40] Бернштейн С . Голос Блока / Публ. А. Ивича и Г. Суперфина // Блоковский сборник. II: Труды Второй науч. конф., посвящ. изучению жизни и творчества А. А. Блока / Отв. ред. З.Г. Минц. Тарту, 1972. С. 454–525. . Но в книгу, изданную “Картонным домиком”, вошло эссе Владимира Пяста “Два слова о чтении Блоком стихов”, что, по замыслу, должно было служить предисловием к статье Сергея Бернштейна, с воспоминаниями о Блоке-декламаторе, о чтении им не только своих, но – в студенческие годы – и чужих стихов. В этой публикации Пяст, в частности, приводит важное свидетельство о скептическом отношении Александра Блока к существованию каких-либо, пусть самых общих, законов произнесения вслух литературных текстов. (Вспомним, что в последние годы жизни Блок был председателем режиссерского управления Большого драматического театра.)

Критика встретила книгу доброжелательно. Осип Мандельштам выделил издание “Картонного домика” из потока литературы, посвященной Александру Блоку, и удостоил его похвалы от противного: “Работы, именно «работы» Эйхенбаума и Жирмунского тонут <���…> среди болотных испарений лирической критики” [41] Мандельштам О. А. Блок / Собр. соч. в 4 т. Т. 2. М., 1993. С. 252. . “Летопись Дома Литераторов” пообещала сборнику долгую жизнь, назвав его “не только собранием интересных суждений, но <���…> историческим документом, к которому не раз обратится будущий исследователь русской духовной культуры и литературы” [42] Летопись Дома Литераторов. 1922. № 72. . Обстоятельную статью с разбором основных статей поместила “Жизнь” [43] Жизнь. 1922. № 1. С. 213–217. .

В книге “Об Александре Блоке” задача, которую поставил перед “Картонным домиком” издатель, – сберечь неповторимые черты времени и предоставить трибуну замечательным литературоведам, которых ему посчастливилось знать и слышать, – реализовалась в полной мере: горестное мгновение в истории нашей культуры запечатлено работами его учителей и старших знакомых В.М. Жирмунского, Б.М. Эйхенбаума, Ю.Н. Тынянова – тех, ради кого издательство создавалось.

В других книгах “Картонного домика” две главные цели – пропагандировать творчество тех, чьим талантом восхищался издатель, и сберечь то, что подвержено исчезновению в годы гибели культуры, – расходятся на два пути.

Первый представлен книгой стихов Михаила Кузмина “Эхо”. Вышла в свет она по тем же причинам, по которым был устроен юбилей Кузмина в Доме искусств: то была попытка поддержать поэта, которому жилось даже хуже, чем большинству. По мнению моего отца, в сборник вошло просто все, что к тому времени у Михаила Алексеевича не было опубликовано, и “книжка получилась неважная”. Сам Михаил Кузмин впоследствии безжалостно оценил ее по пятибалльной системе на двойку. Тем не менее к изданию отнесся внимательно: тщательно переписал от руки стихотворения (рукопись сохранилась в архиве А. Ивича), отмечал в дневнике путь прохождения сборника. Н.А. Богомолов в примечаниях к подготовленному им изданию Михаила Кузмина в “Новой библиотеке поэта” сообщает: “История ее [книги “Эхо”] печатания прослеживается достаточно отчетливо: 30 марта 1921 г. она была сдана в издательство «Картонный домик» (штамп на титульном листе наборной рукописи), 18 апреля Кузмин записал в Дневнике: «“Эхо” разрешили», 14 сентября: «Книжка моя вышла», 3 октября: «“Эхо” собираются ругать за хлебниковщину. Вообще положение мое далеко не упрочено, мой “футуризм” многим будет не по зубам»” [44] Кузмин М . Стихотворения. / Сост., вступит. ст., подгот. текста и примеч. Н.А. Богомолова. СПб., 2000. С. 738. .

Как в воду глядел! Вскоре после выхода книги, в том же 1921 году, в “Вестнике литературы” появилась статья А. Свентицкого, полная скорби о том, что в “Эхе”, как и в “Нездешних вечерах” “нет прежнего Кузмина, а есть кто-то другой, то пишущий под Маяковского, то сбивающийся на частушку, а то и пишущий что-то совсем уже непонятное…