Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Эпистолярная повинность не в тягость Сергею, с матерью у него отношения сердечные и доверительные. Вот и нежное словечко-обращение в духе времени он для нее придумал: “мамил”, от “ма-(ма) мил-(ая)” произошедшее – всякого рода аббревиатуры, сокращения и комбинации слогов тогда в моде. Все, что хочется рассказать маме, не влезает на тесный клочок, предназначенный в открытке для письма, строчки переползают на адресную сторону, заполняют поля – карточки исписаны вдоль и поперек, кое-где вверх ногами, иные, словно роман в журнальной публикации, заканчиваются обещанием “продолжение следует”.

Сергей Бернштейн был одарен необычайно острым чувством движения, бега, убегания времени. Профессионально он занимался сохранением самой эфемерной и трудноуловимой субстанции, голоса, но помимо того заботился и о продлении жизни материальных знаков эпохи. В 1917–1918 годах он подбил младшего брата на опасное коллекционирование: по ночам они пробирались по петроградским улицам, срывали со стен и собирали для истории расклеенные на стенах декреты сменявшихся властей. Выбираться из дому приходилось тайком: они вылезали на черную лестницу через окно опустевшей к тому времени комнаты для прислуги и, судя по их рассказам, больше страшились гнева матушки, чем пули патруля. Собралась солидная репрезентативная коллекция, сберечь ее дома не удалось: в голодном 1921 году продали за мешок картошки музею, если не ошибаюсь, псковскому. Где же еще находиться архивным документам, как не в музее?

Он не только рано повзрослел, но и сформировался рано. Его карьера (если позволительно употребить столь не подходящее к его облику слово, лучше бы сказать – “творческий путь”, “путь в науку”) и впоследствии научная деятельность отличались удивительной стройностью и чистотой линий. Обучался, как положено мальчику “из хорошей семьи”, в гимназии Гуревича. В Петербургском университете, на славяно-русском отделении филологического факультета изучал общую фонетику и русский язык под руководством Шахматова, Бодуэна де Куртенэ и Щербы, поэтику – у Венгерова и Овсянико-Куликовского, книговедение и библиотековедение под руководством Э.А. Вольтера. По окончании курса в 1916 году по представлению академика Шахматова был оставлен при кафедре русского языка (для еврея требовалось специальное разрешение министра) “для приготовления к ученой деятельности”, каковою и занимался всю свою жизнь. Исторические катаклизмы, революции, смены режимов мало что меняли для него. Пусть университет, в котором он работает, из Петербургского превращается в Петроградский, затем в Ленинградский, а сам Сергей Бернштейн из ассистента кафедры общего языкознания в хранителя Кабинета экспериментальной фонетики, он будет методично, тщательно и неторопливо заниматься своим делом. В двадцатых годах минувшего века всем приходилось служить разом в нескольких учреждениях, подчас весьма друг от друга далеких. Сергей Бернштейн держался избранного в ранней юности пути: кроме университета, работал в Институте живого слова, в Институте истории искусств, в Институте литератур и языков Запада и Востока.

В том же году, когда он окончил университет, произошло и другое важнейшее в его жизни событие: рождение ОПОЯЗа, общества изучения поэтического языка, сыгравшего столь значительную роль не только в создании и развитии формальной школы, но в формировании нового отношения к искусству. В наступивших после октября 1917 года обстоятельствах власти предержащие инстинктивно ощущали чуждость, даже враждебность, скрытую в философии этого, казалось бы, узкоспециального и к тому же никакими формальными узами не связанного сообщества. “В 1920-х годах на одном из диспутов, – вспоминает Лидия Гинзбург, – Шкловский сказал своим оппонентам: «У вас армия и флот, а нас четыре человека. Так что же вы беспокоитесь?» В самом деле, беспокоились. Беспокоились хотевшие подчинить все области жизни – науку, искусство, нравственность – единой политической догме. ОПОЯЗ насчитывал, конечно, больше четырех человек, но опоязовцев все же было немного. Дело же в том, что эта малочисленная группа оказалась авангардом широкого движения научной мысли (русской и зарубежной), стремившейся изучать искусство, в частности литературу, как специфическую деятельность , со своими законами и своими приемами” [69] Гинзбург Л . Вспоминая Институт истории искусств / Российский Институт истории искусств в мемуарах. СПб., Рос. гос. ин-т истории искусств, 2003. С. 55. .

Сергей Бернштейн, ему минуло в тот год двадцать четыре, был одним из основателей ОПОЯЗа. Со многими членами его связывали личные отношения. Мой отец уверенно утверждал, что ОПОЯЗ родился в их с Сергеем доме: он помнил, как Тынянов и Эйхенбаум у них познакомились со Шкловским. Трудное и тогда непонятное слово “ОПОЯЗ” я слышала с детства, задолго до того, как мне стало известно, что же оно означает: оно мелькало в разговорах отца и дяди с Виктором Шкловским, в их воспоминаниях – всегда запросто и почти всегда с улыбкой. В дополнение к тому, что мы знаем об ОПОЯЗе, мне хотелось бы напомнить: это было не только сообщество ученых, но и дружеский круг – сродни братству “Серапионов”, не столь тесный, но тоже связанный прочными узами в духе высоких традиций лицейской дружбы пушкинских времен. Одно из свидетельств тому сохранилось в воспоминаниях моего отца, в ту пору гимназиста Сани, частого участника их неформальных встреч:

Трио, которое основало ОПОЯЗ: Шкловский, Тынянов и Эйхенбаум, встретились в нашем доме. Шкловский в воспоминаниях пишет, что он с Тыняновым познакомился на улице… Может быть, до этого они и встретились. Но вот у меня в памяти остались они трое у нас в доме.

Брат <���отличался> нелюбовью к писанию <���…> был блестящим ученым, превосходным лектором и педагогом, его ученики рассеяны по всему миру, но написано им немного, а значительная часть написанного не опубликована [70] Ивич-Дувакин. .

О том же упоминает Виктор Шкловский: “Кроме людей, которые печатались в ОПОЯЗе, много в нем значили люди, не дававшие рукописей для печати и только говорившие на собраниях. Говорил о стихе и объяснял теории Бодуэна бородатый <���…> Сергей Бернштейн, человек великой точности. <���…> Бернштейн говорил, что он не может сдать книгу, пока не выяснит все вопросы до конца. Мне кажется, что в этом он ошибался…” [71] Шкловский В . Собр. соч. в 3 т. Т. 1. М., Художественная литература, 1973. С. 137. На экземпляре первого тома своего собрания сочинений, подаренном моему отцу в 1974 году, Виктор Шкловский, в частности, написал: “Недавно я читал Сергея – это был великий человек”.