Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Держу в руках автограф (стихотворения, а не вожделенного чека!) и вижу, что в тексте нет ни единой помарки. Изящный почерк Ходасевича разборчив и ясен, каждая буква выведена до последней закорючки – ни малейшего налета торопливости!

Экспромт, как и положено ему по определению, написан единым духом, без раздумий и поисков слова. О нет, поэт не спешил: он знал, что стихи, сотканные из слов, а не из мыслей, чувств, переживаний, можно писать, как он и утверждал, с любой скоростью – и блистательно это продемонстрировал, уложившись в обусловленные 24 минуты, по минуте на строчку, словно при расчете гонорара: столько-то за строку. Пришлось только исправить имя автора “Новой Трои”: Ходасевич инициал “Л.” расшифровал как “Леон”, в то время как Берман звался Лазарем. Слово с ударением на первом слоге не ложилось в размер, поэтому “Леона” пришлось заменить на “малютку”. Дабы кто-нибудь когда-нибудь не принял стишок всерьез (а поэт никогда не забывал о будущих биографах), подписано оно издевательски “Лазарь Берман”, на сей раз – без ошибки в имени. Свои стихотворные шутки поэт часто подписывал псевдонимами. Это могло быть имя Елисаветы Макшеевой, к которому он обращался не единожды: именем тамбовской девицы, известной Ходасевичу потому, что некогда она участвовала в представлении державинской пьесы, подписаны и серьезные, и пародийные стихи, числом не менее четырех. “Надо же дать какую-нибудь работу будущим биографам: пусть поспорят, я или не я”, – писал по этому поводу Ходасевич Борису Садовскому [228] Ходасевич Вл . Собр. соч. Т. 1 / Под ред. Дж. Малмстада и Р. Хьюза. Ann Arbor, 1983. С. 420. . Иной раз псевдоним изобретался для одного только случая – это могла быть и откровенная нелепица: “Зеленая Обезьяна”, “Прокаженный”, “Чугунная Маска”, “Фелициан Масла”, “Доброжелательный Виршеписец”…

Поскольку вся “работа” над стихотворением, кроме исправления ошибки в имени, заняла меньше двадцати четырех минут, пари было блистательно выиграно.

Поводом для второго послужила коробка папирос. Были тогда популярные папиросы с изысканным литературным названием “Сафо”. Они существовали в двух видах: старые, туго набитые – те ценились выше – и нового производства, в голодные годы состряпанные, тоненькие и, соответственно, более дешевые. Курильщики, естественно, предпочитали старые, поэтому торговцы на Невском, расхваливая свой товар, к восторгу грамотной публики выкрикивали:

– Старая толстая “Сафо”! Старая толстая ”Сафо”!

Папиросы “Сафо” появятся в очерке Ходасевича “Торговля” 1937 года: “У подъезда <���…> день и ночь толклись папиросники – мальчишки и девчонки, наперебой кричавшие: «А вот, а вот харьковская махорка! А вот, а вот “Ира”! А вот, а вот старая толстая “Сафо”!» Говорят, одна пожилая писательница, проходя мимо, была очень обижена, приняв последнее восклицание на свой счет” [229] Возрождение. 27 февраля 1937. № 4067. Цит. по: Ходасевич Вл . Избранная проза в 2 т. Т. 1. Нью-Йорк, 1982. С. 116. . Но пятнадцатью годами раньше, зимой 1921–1922-го, они были увековечены в шуточном стихотворении, сочиненном на пари с моим отцом. По условиям, стихи должны были быть длиною тоже в 24 строки, при этом состоять из одного предложения. Призом выигравшему служила коробка “Сафо” (старой, толстой). Папиросы выиграл Ходасевич. Проигравший получил стихотворение:

Стихи очень домашние, с намеками и подкалываниями, понятными лишь автору и единственному – тогда – читателю, и те не обошлись без яду. Больше всего досталось Вадиму Шершеневичу: его репутация популярного поэта превратилась в сомнительную славу любимца наркоманов, а хваленая элегантность оказалась под стать наряду полицейского чина. Изрядной дерзостью звучало непочтительное упоминание Елизаветы Полонской, соседки Ходасевича по Дому искусств: о “серапионовой сестре” отзываться в таком тоне было не принято. Получил свою долю насмешек и адресат. Если сравнение с жирафом на фоне знаменитых гумилевских строк об изысканном жирафе на озере Чад звучало чуть ли не лестно, то предложение подписать чек было откровенной издевкой: издательство “Картонный домик”, штат которого состоял из одного человека, держалось исключительно на любви к поэзии, а денег там никогда не водилось: даже за бумагу для книг и работу наборщиков юный издатель расплачивался, продав бî́льшую часть тиража. Строка “Любимец муз и Кузмина”, намеренно двусмысленная, сильно смущала адресата, который по старинке неодобрительно относился к тому, что теперь называют “нетрадиционной сексуальной ориентацией”, и когда в старости решился рассекретить экспромт, то, показывая его, неизменно прибавлял (а в письме к Нине Берберовой даже написал): “Не подумайте дурного”. Пикантно выглядела сцена, когда с таким комментарием отец обратился к откровенно “голубому” собеседнику-американцу. Невинное, но требующее объяснения словечко “глистит”, весьма емкое, Ходасевич выдумал для своего пасынка, юного красавца Гаррика, которому он посвятил сказку “Загадки”, фигурирующем в качестве одного из “недомерков” в “Сумасшедшем корабле” Ольги Форш, а также удостоился упоминания в “Антологии житейской глупости” Осипа Мандельштама.

Литературные игры и литературные шутки – пародии, мистификации, буриме – в конце десятых – начале двадцатых годов были в большом ходу. Петербургский юмор, тяготеющий к старинным поэтическим формам, заметно отличался от московского: тот был проще и прозаичнее. Сравним хотя бы написанные гекзаметром эпиграммы Мандельштама и другие стихи из “Антологии античной глупости”, которую сочиняли члены “Цеха поэтов”, с появившимися в то же время “Окнами РОСТА” Маяковского с их ритмом и лексикой, присущими народному стиху – частушкам, присказкам. Темы, впрочем, в обеих столицах выбирались равно земные – куда более земные, чем это в иной раз представлялось позднейшим исследователям. Владислав Ходасевич, москвич, переехавший в Петроград, в шуточных стихах совмещал обе традиции: мы найдем у него и “гекзаметры”, и народный стих (“былины”), и пародии на классику.