Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Стихотворные шутки живут недолго. В полную силу они звучат в ту минуту, когда созданы, и для тех, к кому обращены. Со временем острî́ты теряют соль, а намеки, понятные современникам, и ассоциации, у них возникающие, утрачивают смысл для читателей следующих поколений. Мадригалы, эпиграммы, стихотворные послания хранятся главным образом у адресатов, как сохранились в архиве Александра Ивича эти два записанные от руки стихотворения. Они долго существовали в единственном экземпляре, пока отец не передал их сначала Нине Берберовой с указанием “печатать это нельзя”, а позднее, уже для публикации, Роберту Хьюзу и Джону Малмстаду, когда они взялись за подготовку полного собрания сочинений Ходасевича. В этом издании они справедливо говорят о “значительной роли, которую играет шуточное, альбомно-мадригальное и эпистолярно-пародийное стихотворство в поэтическом наследии Ходасевича и его литературного окружения”, а также о том, что “далеко не всегда граница между шуточным и серьезным у Ходасевича отчетливо обозначена” [231] Ходасевич Вл . Собр. соч. Т. 1 / Под ред. Дж. Малмстада и Р. Хьюза. Ann Arbor, 1983. С. 419. . Примером тому – высказывание поэта о пародийном стихотворении “На даче”, о котором он как-то обмолвился, что написал его “почти всерьез”.

Отношения с тем, кто назван “издателем Игнатием” не исчерпывались обменом шутками и экспромтами: недаром в одном из них адресат назван “другом”, а другой заканчивается (на рифме!) – глаголом “дружил”; судя по дошедшим до нас фактам и другим записям, в данном случае, мне кажется, этими словами В.Ф. воспользовался всерьез. Только по опубликованным ныне письмам я узнала о том, что молодому другу (все-таки, наверное, другу, а не приятелю) поэт поручал семейные дела, достаточно интимные, которые можно доверить лишь близкому человеку, в надежности и скромности которого уверен: исполнит в точности и не разгласит. И – верно – не разгласил: об этой стороне их отношений в своих частых рассказах о Владиславе Ходасевиче мой отец никогда не упоминал, я о них узнала из писем В.Х., вошедших в его собрание сочинений.

Внезапно жизнь переломилась любовью. У той же печки, где столько было бесед, я видел его [Ходасевича] с Ниной Берберовой, как всегда внешне сдержанным, но не скрывавшим отношений, возникших между ними. “Вечером не приходите, будет Нина”.

Жена в это время была в Москве. Начало этой любви отражено в одном стихотворении книги “Тяжелая лира” “Улика”.

Эти строки отец любил повторять на память:

Жаль, не догадалась я спросить, не узнавал ли отец себя в том госте, что поглядывал на поэта из-за стакана чаю, заметив разоблачающую улику.

Когда вернулась жена, поехал в Москву Ходасевич. Оттуда я получил от него последнее письмо [232] Когда я был на фронте, а семья в эвакуации, наша квартира была повреждена бомбой, двери стояли настежь и вместе с вещами исчезла часть моего архива, в том числе папка с письмами Ходасевича, Блока, Кузмина, рисунками Головина и другими невозвратимыми ценностями. – Примеч. А. Ивича . .

Тут надо сделать отступление.

Вернувшись с фронта летом 1945-го, отец энергично занялся моим воспитанием. За те четыре с половиной года, что он провел на войне, балованное создание, отгороженное от грубости реальной жизни любовью родителей, стенами детской и усилиями гувернанток, превратилось в тощего голодного заморыша в куцых и драных довоенных обносках, зато вполне довольного жизнью и неплохо в ней ориентировавшегося. Я умела, поторговавшись, выгодно продать на рынке водочные талоны и купить на вырученные деньги молока; отоварить карточки в подходящий момент, то есть когда на них давали что-нибудь посущественнее, аккуратно заштопать самые жуткие дыры на чулках и превратить старое детское платьице в подобие блузки с короткими рукавами. К приходу матери с работы следовало соорудить нечто съедобное из мороженой картошки или намешать тюрю из черного хлеба с луком и постным маслом, когда бывало. Зимними вечерами бегала встречать маму к метро, чтобы доставить домой в целости: у ее единственных ботинок была деревянная подошва, они скользили, мама падала. Удержать ее сил у меня не хватало, но я могла затормозить и тем смягчить падение, чтобы мама не ушиблась – у нас с ней это называлось “парашют”. Когда в сумрачный день холод и отсутствие света (в низко расположенной квартире у нас всегда было темновато, а лампочки обычно горели вполнакала) выгоняли из выстуженного жилья, убегала в метро, прихватив книжку, и, купив билетик “на одну поездку в одном направлении”, часами ездила взад-вперед и читала в хорошо освещенных и не насквозь промерзавших, защищенных от ветра вагонах, пока какая-нибудь приметливая дежурная – народу в тогдашнем метро днем бывало не так много – не выгоняла меня наверх. Искусством прогуливать школу овладела в совершенстве, равно как и искусством читать книжки на уроках, если уж приходилось там оказаться. В школу ходила ближе к концу четверти, перед тем штудировала учебники, чтобы набрать должное число приличных отметок. Однако в последний или предпоследний военный год пришел конец вольной жизни: в московских школах на большой перемене стали раздавать баранки – пришлось променять свободу на чечевичную похлебку: отказаться от бублика – круглого, с хрустящей корочкой, посыпанной зернышками тогда еще не запрещенного мака, было выше моих сил.

Зато стихов за военные годы запомнила не меньше, чем за всю дальнейшую жизнь, и сильно продвинулась в освоении классического литературного наследия, прочитав то, что стояло дома на уцелевших книжных полках, и то, что удалось выкопать из-под развалин обрушившейся стены нашего дома: Гоголя, Толстого, Тургенева вперемежку с Виктором Шкловским, Михаилом Зощенко, а также публикациями из журнала “Знамя”, где тогда работала мама.

Все, кроме стихов и прочитанных классиков, должно было повергнуть отца в ужас. Он уговорил маму оставить работу и заняться “ребенком” – смешно было услышать (подслушать) в применении к себе это слово: в войну мы все стали взрослыми – и принялся водить меня на концерты классической музыки в Большой и Малый залы Консерватории, а также к интересным, хорошо воспитанным людям. Так попала я в сумрачную квартиру на углу Зубовской площади, где обитали две старухи: одну я воспринимала как “светлую”, вторая виделась “темной”. Светлая мне больше нравилась, темной я побаивалась. Мы навещали Светлую, ту, что звалась Анной Ивановной.