Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Так жить, как я живу сейчас, нельзя – пустота. Каждый день, ложась спать – я мысленно повторяю весь день и вижу, что вся моя деятельность за день свелась к хозяйству и маленьким развлечениям (это затычки, без которых моя жизнь в настоящий момент быть не может). Жизнь каждого человека должна быть осмысленна – у меня нет смысла жизни. Ты скажешь, Гарри? О, я сейчас так внутренно растрепана, что из него делать человека не могу – мне самой нужна подпорка – только тогда я смогу что-нибудь дать и ему.

Дорогой мой мальчик, прочти терпеливо и внимательно это письмо и ответь мне на него как можно верней и проще – от этого ответа очень многое зависит.

Вот что еще напоминаю тебе – говори только о настоящем, а не о будущем – будущее известно только одному Богу. <���…>

Родной мой Саник – жертвы я твоей не хочу, но если бы ты любил меня – как бы я была счастлива.

Начавшись как обычное письмо теряющей возлюбленного женщины, оно по ходу дела обретает новые черты: тут и благородство (“не хочу жертвы”), и отказ от притязаний на свободу молодого друга (“говори только о настоящем, а не о будущем”, читай: не беспокойся, я не собираюсь за тебя замуж), и щепотка педагогики, почти материнские наставления старшей младшему в рассуждениях о грехе… Нет, Мышка-Бараночник, похоже, не так проста, когда выходит из образа, созданного для нее Ходасевичем. Там, с поэтом-ровесником, требовался имидж если не молоденькой, то слабенькой и беспомощной, прелестного и неразумного дитяти, которому следует напоминать о необходимости покушать и от которого не приходится ждать дельных поступков. Стоило ей разрушить образ, когда нужда заставила превратиться в добытчицу и сестру милосердия, разрушились и отношения. В записке та же слабость присутствует, даже подчеркнута (“мне самой нужна подпорка”), но соседствует с поучительным тоном. Тут и гордость, естественная в таком письме, и оскорбленная честь, но все-таки больше острого стремления к честности, к ясности в отношениях. Не эта ли потребность ясности и простоты в отношениях в свое время привлекла к маленькой Мышке Владислава Ходасевича, досыта настрадавшегося от взбалмошности, непредсказуемости и эгоистической безответственности Марины Рындиной и высокомерной насмешливой улыбки “принцессы”, “царевны” Жени Муратовой?

К эпистолярному творчеству своей второй жены Ходасевич относился с большим недоверием:

Если бы ты, Пип, был на самом деле такой, как в письмах, – все было бы по-другому и – поверь – лучше. Но письма ты пишешь скучая, а живешь веселясь. И, несмотря на все меланхолии, ты скучающий лучше, чем веселящийся, как и все люди, впрочем. Ну, Бог с тобой. За доброе слово – спасибо, но от слова (хоть оно очень правдиво, я знаю) до дела у тебя очень далеко. Поэтому я словам твоим почти не верю. Скучаешь – умнеешь. Развеселишься – опять пойдут мистики, юрики, пупсики – вздор [237] Ходасевич Вл. Собр. соч. в 4 т. Т. 4. М., Согласие, 1997. C. 441. .

Однако в том, что слово ее очень правдиво , В.Ф. не сомневался.

Не будем обсуждать и осуждать чужие разрывы и сближения: любови и браки, равно как люди, смертны, неведомо, кто окажется долговечней – брак или человек. К Анне Ивановне обращены и вдохновенные стихотворные, и нежнейшие строки писем В.Ф.Х. Но к 1921 году, к моменту переезда в Петроград, отношения изменились: поэт мог любоваться девочкой-женой, умело раскрашенной куколкой, Мышью-Бараночником, подругой десятых годов, но сиделку, которая днем служила, а по вечерам перевязывала фурункулы, – он ведь и в столовой Дома литераторов появился с бинтом на шее, – мог уважать, благодарить, но… в музы она решительно не годилась.

Об отношениях между Владиславом Фелициановичем и Анной Ивановной в то время, когда он часто виделся с ними, отец в своих записках говорит глухо, только упоминает, что из Петрограда они порознь и поочередно уезжали в Москву. Мне же в пору наших прогулок на Зубовскую было сказано куда определенней: “Когда я с ними познакомился, они уже не были мужем и женой, хотя в Доме искусств жили в одной комнате”. Я совсем не поняла, что это значит: по моим тогдашним понятиям, муж и жена – это как раз и есть те люди, которые живут вместе, в одной квартире, в одной комнате, как же иначе? Отец недооценил степень моей неосведомленности об отношениях между полами. (Где ж было к тому времени просветиться? У матери в войну была одна забота: прокормить дочку; шушуканье одноклассниц отталкивало, грубые шуточки вызывали гадливость, а в книгах в те времена про это писали так, что самое это пряталось между строк – поди пойми, что к чему.) Спросить разъяснений у отца я постеснялась. Не в первый раз споткнувшись о невнятность, всегда сопровождавшую взрослые разговоры о любви и браке, снова с острым стыдом ощутив свое невежество, я и эту, с моей точки зрения, нелепость поместила в памяти в ту же коробочку, где хранились инцест , почерпнутый из книги Моруа о Байроне, и куртизанки из “Спартака” Джованьоли. Про инцест мне сказали: “Это любовь брата к сестре” (тут, естественно, возник вопрос: что же здесь запретного, ненормального и почему бы брату не любить сестру?), а про куртизанок: “Они берут за любовь плату”, что трансформировалось в реплику на коммунальной кухне: “Она у него всю зарплату берет до копейки”. Однако слова отца о семейной жизни Владислава Фелициановича и Анны Ивановны запомнила, что определилось интонацией, с какой они были произнесены: многозначительной, с нажимом, и подсознательно отложила их “на вырост”.

Осенью и зимой 1921-го и в начале следующего 1922 года в полукруглой комнате Дома искусств с чудесным видом на Невский проспект Ходасевич был голоден, оборван, одинок и – свободен. Разрушить стройность его ада слабенькой Мышке было теперь не под силу. Тут требовалось “племя младое, незнакомое”. Оно и явилось – в облике поэтессы и яркой красавицы на полтора десятка лет моложе Владислава Ходасевича, сияющей силой и молодостью Нины Берберовой.

А в жизни Анны Ивановны к тому времени возник романтический, восторженный и красивый юноша, Саня Бернштейн, почти на те же полтора десятка лет моложе, друг Ходасевича, издатель. Тихая Мышка, маленькая Хлоя в те поры не была одинока и не была безгрешна. Упреки, вязнущие за именем Владислава Ходасевича без малого столетие (“сбежал, бросил, обманул верную жену”), пора бы перестать считать справедливыми.

Стихи Софии Бекетовой были слабее даже не слишком сильных тогдашних стихов Нины Берберовой, но по духу и стилю Анна Чулкова-Ходасевич принадлежала Серебряному веку и чувства свои выражала на принятом в том кругу не всегда внятном нам языке. Дитя Серебряного века, она знает, что искусство важнее реальности, ибо оно-то и есть подлинная реальность, и ее стихотворение “Сон”, посвященное новому возлюбленному, темой своей берет поэзию – там действуют одушевленные и превращенные в реальных персонажей понятия вовсе абстрактные: литературоведческие термины, названия размеров, принятых в русском стихе, а самое стихотворение автор посвящает не другу, даже не издателю, а издательству. Сюжет подсказан недавними историческими катаклизмами: изображается подобие революции, грянувшей в строгом распорядке законов стихосложения, беснуются орды размеров: ямб, простецкий деревенщик, в разгуле беззакония обернулся хореем и в угаре мании величия воображает себя одним из трехсложных, дактилем, анапестом, амфибрахием; разрушаются непреложные правила и традиции (“закон веков для диких – хлам!”), провозглашается “новый ритм” и “бездна всяких перемен!”. Короче, каждая особь забыла свое место. Своевременно? Еще как!