Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Об их отношениях свидетельствуют еще два письма Анны Ивановны, которые сохранились в архиве отца. Одно отослано из Подмосковья, из Дома творчества писателей в Голицыне, где она милостью Литфонда провела бесплатно две осенние недели, а затем – еще две за свой счет. Среди одобрительных отзывов о погоде (“хорошая”), питании (“кормят до отвала и все, что мне нужно: овощи и фрукты”) и пренебрежительных о соседях (“публика сейчас скучная и незнакомая”, “Гусев опять живет здесь – скучный, глухой и глупый, но меня уважает за Георгия Ивановича [Чулкова]”) мелькает знаменательное сообщение на важнейшую для обоих корреспондентов тему: “Ходят упорные слухи, что в Ленинграде у Орлова уже готовы матрицы на Владислава”. Владимир Орлов был в то время главным редактором большой серии “Библиотеки поэта”.

Личная нота все-таки проскальзывает в письме, но лишь в последних строках: “Передай мой привет Анне Марковне, а тебя целую и прошу меня не забывать – осталось мне очень мало жить”. Письмо датировано 8 сентября 1963-го, предсмертного, года и подписано “А. Ходасевич”. Самое последнее, без даты, неровным почерком, карандашом, было послано из больницы.

Дорогой Саня! Спасибо за письмо. Как сейчас твое здоровье? Мое скверно. А главное я не могу понять, что я должна дальше делать – ехать умирать домой или здесь?

Физически лучше здесь, а душевно – дома. Спасибо тебе и Анне Марковне за хлопоты и гостинцы.

Знаешь ли ты, что я за стихи Влади из редакции “Москвы” получила 500 руб.? Но это пусть будет между нами. Жаль, что поздно получила.

Если будешь в Москве – приезжай в больницу – позвони ко мне домой – может быть я уже буду там.

Целую тебя и Анну Марковн<���у>.

Твоя Нюра Х.

Имя моей мамы, легализованное в предыдущем письме, тут, похоже, было вписано в законченный текст. Письмо завершалось словами “Целую тебя”, затем соединительный союз “и” был переделан из точки, дальше идут буковки помельче, чтобы втиснулось, отчество даже полностью и не вместилось.

Если со второй женой Владислава Ходасевича я познакомилась на границе детства и отрочества, то его третью, невенчаную, Нину Николаевну Берберову встретила на пороге старости.

Она вошла в гостиную нашей “почти арбатской” квартиры в одном из переулков, соединяющих Остоженку с Пречистенкой, и замерла, зачарованно глядя в окно. Довольно большое по тогдашним московским меркам, но вполне заурядное, оно располагалось напротив дверей и было замечательно лишь тем, что выходило во двор сирийского посольства, отчего слушать по радио запретные вражьи голоса кроме родных глушилок нам мешали еще и сирийские трансляции, но о том Нина Берберова знать не могла. Обменяться приветствиями и отпустить сопровождавшего ее молодого человека мы успели в прихожей, однако начатый там разговор внезапно оборвался на полуслове, когда окно приковало внимание гостьи.

– Форточка, – наконец растроганно, с нежностью, упавшим тихим голосом произнесла Нина Николаевна. – Правильно, в окнах всегда были форточки.

Шестьдесят семь лет разлуки с Россией высветились в ее словах [246] Несколько лет спустя, когда я стала преподавать в американских университетах и мои студенты на каникулах посещали Москву или Питер, окна неизменно становились частью их воспоминаний: “Открываешь окно, а там – еще окно! (о двойных рамах), а в каждом окне еще ма-а-а-ленькое такое окошечко со своим замочком (о форточках)”, – рассказывали они и щелкали пальцами, показывая, как открывается и закрывается замочек. – С.Б. .

На родину Нина Берберова подобно многим эмигрантам первой волны вернулась книгой: автобиографией “Курсив мой”, изданной в Мюнхене в 1972 году – запретное сочинение стало появляться в России в середине семидесятых, просачиваясь сквозь таможенное сито в багаже американских славистов, в то же время зачастивших в Москву, реже в Питер. В наш дом по поручению автора книгу привез один из младших коллег Нины Николаевны Ричард (“Дик”) Сильвестр.

Сказать, что мы и наши друзья читали книгу с увлечением, – значит не сказать ничего. Мы ею не увлекались, мы – упивались. Какая роскошь, какое богатство драгоценной россыпью заблистало, заискрилось перед нами! Гумилев, Ходасевич, Бунин, Борис Зайцев, Зинаида Гиппиус с Мережковским – словно документальный фильм из жизни Серебряного века замелькал кадрами перед обалдевшими нашими глазами! А следом шли совсем незнакомые нам тогда “молодые”: Поплавский, Кнут, Присманова… Мы в буквальном смысле слова рвали книгу друг у друга из рук, установили очередь, не позволяли задерживать книгу в одном доме дольше означенного срока. Бесконечно возвращались к обсуждению глав, спорили об оценках, притом в телефонных разговорах с наивной осторожностью называли книгу Берберовой “тот детектив”, что было совершенно бессмысленной уловкой, коль скоро мы постоянно цитировали и пересказывали большие куски текста. Впрочем, “слухачи”, если таковые при нас состояли и если мы не преувеличивали своей значимости, думая, что наши разговоры кем-то прослушивались и где-то анализировались, вряд ли были знакомы с текстом “Курсива” настолько, чтобы узнавать его в отрывках. Обежав половину интеллигентной Москвы, “Курсив” вернулся к нам. Но в каком он был виде! Из пластикового мешка вывалился на стол ворох бумажных лохмотьев, распадавшихся на отдельные тетрадки; последним плюхнулся переплет – ему меньше досталось, оторвался, наверное, в самом начале. Дик Сильвестр, доставивший нам “Курсив”, все еще находился в Москве, я пригласила его специально, чтобы полюбовался:

– Видишь, как читают? До чего зачитали?

Дик с уважением оглядел груду бумажного хлама, в который превратилась привезенная им аккуратная книжка:

– Да, она работала . Расскажу Нине.

Я отдала странички другу, знавшему переплетное дело, с просьбой привести их хоть в какой-то порядок. Он вернул мне толстенький плотный том, облаченный в прочный дерматиновый переплет благородного темно-синего цвета, с ровнейшим обрезом страниц – к счастью, все оказались целы, зачитать зачитали, но потерять ничего не потеряли – и наотрез отказался взять плату за работу:

– Ты что, старуха?! Какие деньги? Такой кайф!

В потоке лиц и событий, наполнявших книгу, мы автора видели менее ясно, чем действующих лиц, которых разглядывали пристально ее глазами. Не хотелось вносить критическую ноту в захлеб восхищения, куда с удовольствием погрузились, но, помню, растерянные лица родителей Нины Николаевны, провожавших ее на вокзале и ничего до тех пор не знавших о планах ее отъезда за границу, меня царапнули, равно как и периодичность отказа от привязанностей и пренебрежения долгом: десять лет с Ходасевичем, чуть дольше – с Макеевым. Нина Берберова многое могла себе позволить. И она многое себе позволяла.