Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

А ведь – ничего не скрывала, не стремилась выглядеть лучше, чем была: распахнула свою жизнь, как книгу, которую мы читали.

Если со второй женой Владислава Ходасевича я познакомилась на границе детства и отрочества, то его третью, невенчаную, Нину Николаевну Берберову встретила на пороге старости.

Она вошла в гостиную нашей “почти арбатской” квартиры в одном из переулков, соединяющих Остоженку с Пречистенкой, и замерла, зачарованно глядя в окно. Довольно большое по тогдашним московским меркам, но вполне заурядное, оно располагалось напротив дверей и было замечательно лишь тем, что выходило во двор сирийского посольства, отчего слушать по радио запретные вражьи голоса кроме родных глушилок нам мешали еще и сирийские трансляции, но о том Нина Берберова знать не могла. Обменяться приветствиями и отпустить сопровождавшего ее молодого человека мы успели в прихожей, однако начатый там разговор внезапно оборвался на полуслове, когда окно приковало внимание гостьи.

– Форточка, – наконец растроганно, с нежностью, упавшим тихим голосом произнесла Нина Николаевна. – Правильно, в окнах всегда были форточки.

Шестьдесят семь лет разлуки с Россией высветились в ее словах [246] Несколько лет спустя, когда я стала преподавать в американских университетах и мои студенты на каникулах посещали Москву или Питер, окна неизменно становились частью их воспоминаний: “Открываешь окно, а там – еще окно! (о двойных рамах), а в каждом окне еще ма-а-а-ленькое такое окошечко со своим замочком (о форточках)”, – рассказывали они и щелкали пальцами, показывая, как открывается и закрывается замочек. – С.Б. .

На родину Нина Берберова подобно многим эмигрантам первой волны вернулась книгой: автобиографией “Курсив мой”, изданной в Мюнхене в 1972 году – запретное сочинение стало появляться в России в середине семидесятых, просачиваясь сквозь таможенное сито в багаже американских славистов, в то же время зачастивших в Москву, реже в Питер. В наш дом по поручению автора книгу привез один из младших коллег Нины Николаевны Ричард (“Дик”) Сильвестр.

Сказать, что мы и наши друзья читали книгу с увлечением, – значит не сказать ничего. Мы ею не увлекались, мы – упивались. Какая роскошь, какое богатство драгоценной россыпью заблистало, заискрилось перед нами! Гумилев, Ходасевич, Бунин, Борис Зайцев, Зинаида Гиппиус с Мережковским – словно документальный фильм из жизни Серебряного века замелькал кадрами перед обалдевшими нашими глазами! А следом шли совсем незнакомые нам тогда “молодые”: Поплавский, Кнут, Присманова… Мы в буквальном смысле слова рвали книгу друг у друга из рук, установили очередь, не позволяли задерживать книгу в одном доме дольше означенного срока. Бесконечно возвращались к обсуждению глав, спорили об оценках, притом в телефонных разговорах с наивной осторожностью называли книгу Берберовой “тот детектив”, что было совершенно бессмысленной уловкой, коль скоро мы постоянно цитировали и пересказывали большие куски текста. Впрочем, “слухачи”, если таковые при нас состояли и если мы не преувеличивали своей значимости, думая, что наши разговоры кем-то прослушивались и где-то анализировались, вряд ли были знакомы с текстом “Курсива” настолько, чтобы узнавать его в отрывках. Обежав половину интеллигентной Москвы, “Курсив” вернулся к нам. Но в каком он был виде! Из пластикового мешка вывалился на стол ворох бумажных лохмотьев, распадавшихся на отдельные тетрадки; последним плюхнулся переплет – ему меньше досталось, оторвался, наверное, в самом начале. Дик Сильвестр, доставивший нам “Курсив”, все еще находился в Москве, я пригласила его специально, чтобы полюбовался:

– Видишь, как читают? До чего зачитали?

Дик с уважением оглядел груду бумажного хлама, в который превратилась привезенная им аккуратная книжка:

– Да, она работала . Расскажу Нине.

Я отдала странички другу, знавшему переплетное дело, с просьбой привести их хоть в какой-то порядок. Он вернул мне толстенький плотный том, облаченный в прочный дерматиновый переплет благородного темно-синего цвета, с ровнейшим обрезом страниц – к счастью, все оказались целы, зачитать зачитали, но потерять ничего не потеряли – и наотрез отказался взять плату за работу:

– Ты что, старуха?! Какие деньги? Такой кайф!

В потоке лиц и событий, наполнявших книгу, мы автора видели менее ясно, чем действующих лиц, которых разглядывали пристально ее глазами. Не хотелось вносить критическую ноту в захлеб восхищения, куда с удовольствием погрузились, но, помню, растерянные лица родителей Нины Николаевны, провожавших ее на вокзале и ничего до тех пор не знавших о планах ее отъезда за границу, меня царапнули, равно как и периодичность отказа от привязанностей и пренебрежения долгом: десять лет с Ходасевичем, чуть дольше – с Макеевым. Нина Берберова многое могла себе позволить. И она многое себе позволяла.

А ведь – ничего не скрывала, не стремилась выглядеть лучше, чем была: распахнула свою жизнь, как книгу, которую мы читали.

Моему отцу посчастливилось прочесть “Курсив” раньше, я не могу сейчас припомнить, при каких обстоятельствах это произошло. Скорее всего, книга попала к нему в Переделкино, где мои родители проводили зимы, снимали на несколько месяцев какую-нибудь пустующую писательскую дачу поближе к Дому творчества, где всегда обитал кто-нибудь из добрых знакомых. Книга произвела на моего отца огромное впечатление: то, что для нас, для меня и моих ровесников, было историей, для него обернулось дорогими для него воспоминаниями. Вся петербургская часть “Курсива” совпадала с тем, что хранилось в его памяти: там действовали и кумиры его молодости, и близкие ему люди, там упоминались его друзья, его брат и его тех времен подруга. А парижская часть читалась как долгожданное продолжение любимой, но оборванной на полуслове книги.

Отец тут же написал автору. К сожалению, ни копии, ни черновика этого письма я не нашла в его архиве, но кое-что сохранилось в моей памяти. Каково же было мое изумление, когда годы спустя в кельнском доме Льва Копелева и Раисы Орловой, взяв с книжной полки второе издание “Курсива” – Нина Николаевна говорила, что оно существенно отличается от первого и гораздо лучше, – в послесловии обнаружила строки из этого папиного письма! За десять лет, прошедших между первым и вторым изданиями “Курсива”, Нина Берберова получила 20 писем из Советского Союза. Мизер, как может показаться сейчас, чудо по тем временам. В одном из этих писем сказано, что на всю Москву имелся тогда лишь один экземпляр (“Не наш ли?” – подумала я тогда не без гордости). Как бы прилежно он ни работал, во многих ли домах мог бы он побывать? Переписка с Америкой, мягко говоря, не поощрялась, общество еще не очнулось от страха, державшего страну в обморочном безгласном состоянии долгие десятилетия. Если кто-то книгу прочел, да решился и сумел высказать о ней свое мнение, да раздобыл адрес, да отважился отправить письмо эмигрантке, лицу заведомо с точки зрения властей подозрительному, если не враждебному, persona non grata , то как бы удалось посланию проскользнуть сквозь частый бредень перлюстрации, чтобы оно попало в руки автора? Нет, 20 писем-откликов, пришедших в США из СССР, на такую книгу в такое время, – достойный результат, мы можем им гордиться. Читая письма, помещенные во втором издании, вспоминала наши впечатления от “Курсива” – чуть ли не каждый отзыв казался мне написанным кем-то из моих друзей. Возможно, так оно и было: по понятным причинам – дело происходило еще при советской власти – имен своих корреспондентов Берберова не называет, 12 писем, отрывки из которых она приводит, даны под номерами. Выдержкам из письма моего отца выпал номер четвертый: