Венди Холден - Сто чудес

Готовясь к одному из путешествий в Швейцарию, я повела себя самым трусливым образом. Я хотела, чтобы моя мать поехала со мной, для чего Виктор должен был остаться в Праге заложником. Я получила для нее паспорт и мы ждали со дня на день разрешения на выезд, когда я представила, каким шоком станет для мамы то, что мир, знакомый ей по довоенному времени, до сих пор существует за пределами Чехословакии. Она ведь примирилась с новым обликом послевоенной реальности, и я испугалась, что стрясется непоправимое, если мама увидит, как продолжают жить люди в другой стране. Осознав глубину опасности, я не стала брать маму с собой никуда, щадя ее чувства.

В годы относительной свободы я имела постоянную визу во Францию, поэтому, созрев для очередной записи, я связывалась с «Эрато», и они всё организовывали. Подготовка перед записью для меня, в идеальном случае, занимала около восемнадцати месяцев. Тогда в любую свободную минуту я репетировала опять и опять, затем проверяла свои трактовки и задумки, исполняя произведение перед публикой и внимательно отслеживая как собственную оценку, так и реакцию слушателей. Потом я начинала сызнова, недель за шесть до дедлайна, репетировала и размышляла над своей трактовкой. И вот наконец я была готова.

Счастливейшая пора в моей музыкальной биографии! Я постоянно занималась Бахом. И, садясь за клавесин, каждый раз больше узнавала о нем и о глубинах его творчества. Бах в самом деле стал моим наставником в жизненной философии. В его музыке созданы завершенные образы мира. Он задавал вопрос о смысле жизни и нашел ответ. И этот ответ был понятен мне, как ясный день или звездная ночь.

Даже хорошо, что запись некоторых его сочинений проводилась в Праге, потому здесь Виктор помогал мне, работал вместе со мной над артистической, творческой стороной исполнения. Мой график был забит, потому что имелись и другие договоренности, и к тому же я не могла записывать какую-то музыку, не выступая с ней перед публикой, – это входило в условия контракта.

Коллекция (двадцать одна запись) выпущена в 1975 году на виниле и получила престижную премию «Гран-при Академии Шарля Кро». Это баховское собрание по-настоящему открыло меня как музыканта для всего мира. Поклонники клавесинной музыки в любой части света могли купить пластинки и слушать мою игру. Я стала пользоваться все большим и большим спросом. После Баха мне предложили проделать то же самое со Скарлатти, но там предстояла работа не меньшего объема, а у меня уже было запланировано множество концертов, которые понадобились государству, чтобы успешнее распродавать тираж. Потом «Эрато» подписала контракт о распространении с японцами. Обо мне узнали в Японии, и это в свою очередь привело к тому, что я записала всего Перселла.

Я могла играть что мне угодно. Могла сама составлять себе репертуар. Я часто меняла его, включала новую музыку, в том числе композиторов XX века, и наслаждалась большей творческой свободой, чем когда-либо прежде.

Оборотной стороной было то, что я, как и раньше, не могла обучать чешских студентов, только иностранцев. Мне это причиняло боль, потому что и я, и Виктор считали очень важным поделиться знаниями и опытом. Во многих смыслах я упустила лучшие в жизни педагога годы – в тридцать лет начинаешь по-настоящему разбираться в том, что стараешься передать студентам. Государственный антисемитизм все еще никуда не исчез, и я убеждалась в этом, едва пыталась предпринять что-то необычное.

Со смягчением режима сняли запрет на музыку чешского композитора Мартину, и я хотела исполнить его клавесинный концерт, никогда не игравшийся в Чехословакии. Мы с Виктором и моей матерью дружили с Карлом Анчерлом, тогда главным дирижером Чешской филармонии. Он тоже пережил заточение в Терезине. Это Карел называл тощих подростков «крольчатами» и давал им добавку супа. Он не помнил меня по лагерю, где нас, кого Карел подкармливал, были тысячи, но он всегда по-доброму относился ко мне, особенно когда узнал, через что я прошла. Виктор ему тоже нравился, нравилось его творчество. Карел называл моего мужа «скромным человеком» за то, что, несмотря на замечательное мастерство композитора, Виктор никогда не кичился своими сочинениями.

Меня радовало, что именно с Анчерлом мы работали над исполнением Мартину, но я не предполагала, до какой степени враждебно настроенными окажутся власти. Когда мы всё приготовили, неожиданно я услышала: «Вам не позволят сыграть этот концерт. Высокопоставленный партийный деятель сказал, что одного еврея в Чешской филармонии более чем достаточно». Я была ошеломлена. Исполнить Мартину пригласили клавесиниста из Вены, и это причинило мне боль. Потом мне не разрешали играть с филармоническим оркестром, пока он оставался под управлением Карела Анчерла, и, только когда его сменил Вацлав Нойман, это стало возможным, потому что «двух евреев в Чешском филармоническим оркестре многовато».

К счастью, как только я сыграла первый концерт с Вацлавом Нойманом, стало ясно, что между нами началось алхимическое взаимодействие, и мы создали собственный камерный оркестр. Обычно дирижер и солисты собираются перед концертом обсудить, что они ждут друг от друга. У Ноймана не возникло такой потребности, он сказал: «Нет, нет, нет, вы знаете, что я человек неглупый, и, кроме того, я же слышу ваши мысли». Похоже было на игру в теннис. Он ловил подачу и возвращал мне мячик. Это действительно нечто из ряда вон выходящее, и, как с Йозефом Суком, мы слились в единый коллектив. Мне очень нравилось, как развивается наше сотрудничество.

В 1960 году со мной и Нойманом произошел забавный случай, когда мы давали концерт Генделя и Бенды в Праге. Выступление имело большой успех, и, сыграв свою партию, я встала поклониться публике, но мое зеленое шелковое платье застряло под сидением стула. Вызывая еще больший смех, Нойман и музыканты бросились выручать меня и наконец освободили.

Чудесным образом главные оркестры Чехословакии стали исполнять и сочинения Виктора. Анчерл и Нойман просили его писать для Чешского филармонического оркестра, и его известность росла. Трудность заключалась в том, что официальные критики травили Виктора. Любая рецензия таила в себе угрозу, потому что могла обернуться отправкой на шахты, однако Виктор сохранял спокойствие.

Однажды вечером после исполнения его фортепьянного концерта композиторов и рецензентов пригласили на обсуждение этого сочинения с целью отыскать в нем «идеологические ошибки». Один строгий, внушавший страх критик объявил, что ему и в самом деле не понравился концерт. Он назвал его «слишком идеалистичным». Виктор ответил, что нашему соседу по этажу концерт понравился и что, по-видимому, возможны разные мнения на этот счет, он же, скорее, согласен с нашим соседом. Ответ, конечно, шутливый, но и опасный своей дерзостью.