Венди Холден - Сто чудес

Несмотря на неповиновение Виктора, власти, по мере того как моя деятельность стала приносить им деньги, изменили позицию относительно нашего брака, моей национальности и моей сомнительной политической характеристики и предоставили мне что-то вроде ВИП-статуса, что позволило активней путешествовать. Нам наконец поставили телефон, по которому я выслушивала предложения и проверяла свой график, прежде чем начать бюрократическую возню. Линией пользовались все в нашем доме, и мы знали, что всякий разговор прослушивался.

Если мне предлагали особенно удачный контракт, то власти поощряли, даже заставляли дать согласие, потому что государство нуждалось в моих деньгах и престиже, который ему давала моя репутация. Решение чиновников зависело от условий контракта и от того, каковы были политические отношения со страной, откуда исходило предложение. Я обычно даже и не знала, что мной заинтересовался кто-то за границей, пока предложение не получало государственного одобрения. Мне ничего не говорили, но, находясь за рубежом, я слышала, что такой-то запрос относительно сотрудничества со мной был отклонен. Я не могла отправиться в США, Китай или ЮАР, а еще, по какой-то причине, в Грецию. Тем не менее у меня было столько концертов, что в некоторых местах слушателям приходилось ждать меня годами. Мама жаловалось: «Ты просто свихнулась. Никто не может быть уверен в завтрашнем дне, а у тебя расписание на десять лет вперед!»

Отчасти «барочная революция» 1960-х – причина того, что внезапно я очутилась в центре внимания. Я побывала почти во всех европейских странах, но часто не знала до последней минуты, в которую из них отправляюсь. Иногда мне просто выдавали паспорт и вечером накануне предупреждали, что я должна быть на вокзале или в аэропорту в девять утра. Там меня поджидал чиновник, который называл страну назначения – Нидерланды или Германию, Россию или Югославию.

Они считали, что, скрывая от меня информацию, помешают мне связаться с подрывными элементами или устроить себе побег. И, конечно, я не могла полететь в США до 1985 года, когда меня пригласили выступать на отмечавшемся ООН в Нью-Йорке 300-летии Баха, куда чешское правительство не посмело не отпустить меня. Их беспокоило, что в Нью-Йорке у меня есть родственники и поэтому я могу остаться там. Но поскольку они не сомневались в моей привязанности к Виктору и матери, то решили рискнуть.

Я часто не имела понятия, нужно ли мне упаковывать теплую одежду, скажем, для поездки в Сибирь, или что-нибудь полегче, например для Армении. Мне помогало сориентироваться то, что я знала, где вообще есть клавесины в рабочем состоянии, а это было не везде, плюс понимала, что, если я где-то недавно побывала, меня вряд ли сразу же пригласят опять туда же. Кое-где мне не очень-то хотелось оказаться, например в Риге в Латвии: там царили голод и нищета. Я проводила в Риге однажды мастер-класс, и после некоторые студенты, подняв руки, сказали, что хотят кое о чем спросить меня.

– Отлично, но вы должны задать вопрос при всех.

Переглядываясь, они ответили, что речь не идет о каком-то сугубо личном вопросе. Они робко подошли ко мне и показали прикрытую салфеткой тарелку, на которой лежало около двадцати бутербродов с тертой морковью и только на пяти из них имелись тонкие кусочки салями. Мне предложили взять эти пять бутербродов, а сами они довольствуются оставшимися, без колбасы. Я была очень тронута и сообразила, каким деликатесом считается у них салями, если они выбрали его в качестве специального угощения для меня.

Наоборот, в Сибири меня встречала роскошь – особенно в Новосибирске, знаменитом городе лучших советских ученых и главном пункте Транссибирской магистрали. Там я видела прекрасные здания, и размещение мое всегда было первоклассным. Когда я впервые отправилась туда в шестидесятых, то взяла с собой собственный клавесин, потому что там никто даже не знал, что это такое. Публика реагировала с таким энтузиазмом, что городской оркестр быстро обзавелся и клавесином, и великолепными настройщиками.

Куда бы я ни ехала со своим клавесином, на дорогу уходили долгие часы. В России они становились многокилометровым пространством, где не было ничего, кроме берез. Иногда виднелось несколько сельских домов, в основном деревянных, но ни полей, ни коров, ни лошадей – ничего. Березы, березы, березы. Однажды, по пути в Сибирь, я вдруг заметила посреди березового леса огромный стенд, на котором гигантскими буквами было написано: ИГРАЙТЕ В БАДМИНТОН.

Я засмеялась, а мой переводчик, следовавший за мной по пятам и оценивавший мое поведение с политической точки зрения, спросил: «Чему вы смеетесь?» Я не могла толком объяснить. Посреди этой пустоты и безлюдья кто-то из Коммунистической партии решил агитировать за спорт и приказал водрузить громадный стенд.

В Праге тоже попадались примеры абсурда жизни при коммунистах. Как-то нам удавалось обуздать свое чувство юмора. Каждые три месяца мы проходили проверку, на которой нам задавал вопросы партиец. Один пожилой коммунист спросил меня: «Это хорошо, товарищ, что вы получили признание критики на Западе, но вы занимаетесь “Страстями”, Христом, религией. А как насчет политической деятельности?»

Я улыбнулась:

– Ну, я часто думаю о политике, товарищ. Например, Иоганн Себастьян Бах был наемным тружеником в Лейпциге и поэтому должен был писать кантаты для церкви. Возможно, если бы Бах жил в Праге наших дней, он работал бы на городские власти. Как, по-вашему, он бы писал кантаты о Ленине?

Не уверена, что партиец понял мое рассуждение, он не знал, что ответить. Он не мог сказать «да» и не мог сказать «нет», поэтому отпустил меня. Думаю, его заставил сдаться мой испытующий взгляд.

ПОСЛЕ СМЕРТИ Фреди и уничтожения почти всех прибывших с сентябрьским транспортом в Освенциме-II – Биркенау мы, оставшиеся оплакивать их в Семейном лагере, уже не могли обольщаться: нас ждало то же самое.

Шестимесячный цикл со дня нашего прибытия в этот ад истекал в июне 1944 года: тогда нацисты убили бы нас так же, как наших друзей и родичей. Чувство безнадежности, неизбежности охватило нас. Что бы мы ни делали, на наших сердцах лежала тяжесть, а разум отупел.

В поисках хоть крупицы надежды девушки обратились к одной из заключенных по имени Клара, умевшей гадать на картах Таро. Не знаю, как ей удалось сохранить их в таком месте, и гадала она поначалу просто для забавы, но тогда все хотели получить от нее ответы на вопросы, гложущие каждого. Например, одна женщина, скрывавшая беременность, спрашивала, выживет ли ребенок.

Клара разложила карты, взглянула на исхудавшую узницу и кивнула:

– Твой ребенок будет здоров.