Венди Холден - Сто чудес

Я обычно присоединялась к одной и той же группке девушек, которым я читала стихи, пела арии, пересказывала сюжеты опер, точно так же как до этого детям в лагере. Так я защищала свое психическое здоровье – иначе я бы свихнулась.

Худшая работа из числа выпадавших мне называлась himmelfahrt , «вознесение», в месте, именовавшемся Нойграбен. Нужно было подниматься на огромные газометры высотой 120 метров и сметать с верхушек шрапнель. Никогда раньше я не поднималась так высоко. На узкой, хрупкой лестнице я страдала от головокружения, вызывавшего тошноту. Все боялись не устоять на ступеньках и упасть, как случилось с несколькими девушками: они разбились.

Пару раз я была уверена, что упаду, и застывала на полпути, не в состоянии двинуться ни вниз, ни вверх. Эсэсовцы внизу, направляя на меня дула, приказывали лезть дальше. Иногда я была почти готова на то, чтобы они меня застрелили, но мысль о матери, столько раз спасавшей мне жизнь, заставляла повиноваться.

Мне намного больше нравилось работать на твердой почве, однако как-то раз, когда я была в составе группы, выкапывавшей нефтяные трубы, я не заметила, что взяла лопату, перепачканную бензином. Через час работы ею я страшно вспотела и стерла рукой пот с лица и глаз. Тут же меня обожгла боль, и я почти ослепла, но охранники не позволили пойти умыться, и пришлось копать дальше, под палящим солнцем.

Ко времени возвращения в lagerhaus веки и кожа вокруг глаз покрылись маленькими волдырями. Я попросилась к нашему единственному врачу в надежде на то, что мне дадут день на выздоровление, и пришла к ней полуослепшая и к тому же крайне исхудалая. Едва взглянув, она сказала охраннику, отсылая меня жестом руки: «Не обращайте внимания, она все равно скоро умрет». Мама тем вечером помогла мне промыть глаза, но я по-прежнему испытывала в них жалящую боль, а на следующий день мне пришлось идти опять на солнцепек копать, почти ничего не видя и опасаясь совсем лишиться зрения.

Даже неделю спустя я все еще недостаточно хорошо видела. На утренней перекличке я стояла в переднем ряду, но не совсем вровень с другими, неспособная заметить это. У нас был наводивший страх старшина, lagerführer , по имени Шписс, он пришел в ярость и, схватив лопату, ударил меня ею сбоку по голове. Меня спасли от смерти очки, на которые пришлась основная сила удара. Они разбились, но я выжила и не потеряла зрения. Я стала лагерной «мусульманкой», очень тощей, почти слепой. Мама чувствовала себя плохо, но куда лучше моего.

Нам повезло, что человек, знакомый нам по Освенциму, приехал в Гамбург – Вилли, морской капитан, осужденный за саботаж. Он отбыл свой срок в лагере, но его тут же послали надзирать за узниками. Увидев, в каком я состоянии, и узнав, что у меня нет очков, он подыскал мне другую работу и принес нам немного хлеба и старую одежду. После этого мы долго не встречали его, но вспоминали с большой признательностью.

Наша трагедия заключалась в том, что мы ели меньше других, потому что принадлежали к тем глупым, странным, неуклюжим людям, которые толком не могут ничего своровать. Вполне естественно пытаться хоть как-то облегчить свою участь, и многие в лагере крали или ходили побираться к немцам. Иногда перепадало кое-что и нам – несколько картофельных очистков, подгнившие овощи. Мы с благодарностью съедали эту дрянь, так же как и корни травы, когда находили их. Что угодно, лишь бы чуть наполнить желудок.

Мать обладала смелостью и иногда пробовала утащить что-нибудь, но у нее не слишком получалось. Однажды нас послали доставить уголь на квартиру одного конторского служащего. Странно было оказаться в обстановке нормальной жизни. Мы уже годы не видели ничего подобного. Ни один из гамбургских обитателей не посмотрел в нашу сторону, для них мы были все равно что мертвые. И поэтому невидимые.

Мы принесли уголь куда велено, и, спускаясь с ним в кладовку, мать схватила большой кусок угля и спрятала под одеждой, но, поднимаясь обратно, поскользнулась и сломала ребро. После она очень страдала от боли. Но зато мы смогли сидеть ближе к огню, пока горел наш кусок угля.

Вся жизнь проходила у узниц в ожидании короткого перерыва на еду, когда можно хоть слегка унять голод и дать отдых ноющему телу. Странная вещь: нас «нанимали» у СС международные компании, владевшие складами и трубопроводами, эти компании официально и отвечали за обеспечение нас пищей и жильем. В зависимости от того, на какую компанию гнули спину, мы могли получить еду лучше, чем обычно, и нам даже иногда позволяли есть в столовых персонала. Когда такое случалось, очевидным было отвращение, которое мы внушали обыкновенным работникам.

Они его и не скрывали. Я спрашивала себя: интересно, кем они нас считают?

Однажды нас привели в красивую теплую столовую и раздали горячий суп. Продрогшая и голодная, я была готова накинуться на еду, но, едва войдя, я внезапно остановилась, резко преградив дорогу столь же измученным женщинам за моей спиной. Из громкоговорителей звучал Шопен. Впервые со времен Терезина я услышала классическую музыку. Ощущение было нестерпимым. Все мое счастье заключалось в такой музыке, но в Освенциме я вычеркнула ее из мыслей, чтобы не сойти с ума. Слышать ее опять – какое испытание! Я думала о том, что кто-то во внешнем, нормальном мире играет Шопена, а я полностью отрезана от музыки, и меня убивало то, что я не могла играть ее и, возможно, никогда больше уже не услышу.

Потеряв сознание, я упала на пол. Гражданский прораб помог маме поднять меня и отнес в свою контору, где постарался привести в чувство. Он был добр и попытался напоить водой. Смотря на мое лицо, он изумился: «Выглядит как человек!» Затем сказал, что я похожа на его дочь и даже на маленькую Мадонну: «Она же просто человеческое дитя!»

Под гипнозом нацистской пропаганды немцы, вроде этого прораба, считали евреев и иных врагов Рейха не чем иным, как скотом. Они полагали, что мы недочеловеки. Именно об этом писал Фрейд: индивид в толпе ведет себя иначе, чем ему свойственно. Психология массы, толпы такова, что в подобии гипнотического сомнамбулизма люди делают все, что им говорят. Вот нормальный человек с нормальной семьей, он живет в обычном доме, каждый будний день ходит на работу – рядом с существами, которых он не считает людьми.

НАС НЕСКОЛЬКО раз перевозили из одной части лагерной системы Нойенгамме в другую, основной территорией которой была старая фабрика кирпича. В целом свыше 50 000 заключенных умерли под контролем Нойенгамме, многие из них были убиты эсэсовцами или находились на кораблях, потопленных союзниками. Суровой зимой последнего года войны от недоедания и холода каждый месяц умирало в среднем две тысячи человек.