Ричард Пайпс - Я жил [Мемуары непримкнувшего]

В пользу Йельского университета было то, что кафедру по русской истории там занимал Георгий Вернадский, возможно самый выдающийся специалист в этой области в стране, автор множества книг, некоторые из них были изданы до революции. Я посетил Йельский университет, но возможность встретиться с Вернадским не представилась. Но что меня поразило в Нью — Хэйвене, так это обилие швейных ателье.

В Кембридже было все наоборот: мало ателье и множество книжных магазинов. Это сразу же расположило меня в пользу Гарварда, особенно когда я узнал, что профессор русской истории Михаил Карпович был человеком дружелюбным и оказывавшим аспирантам поддержку. Карпович мало публиковался, потому что у него была больная жена, которой требовался постоянный уход, к тому же он был неофициальным лидером русской общины на восточном побережье Соединенных Штатов и редактором известного толстого эмигрантского ежеквартального издания «Новый журнал». Не в пример другим русским преподавателям в Гарвардском университете, тщеславным и недоступным, Карпович, напротив, был человеком скромным и уравновешенным.

В середине сентября мы с Ирен прервали наше свадебное путешествие и приехали в Бостон, где сняли небольшую двухкомнатную квартиру в районе Бэк — Бэй. У нас была новенькая машина, свадебный подарок дяди Ирен. Таким образом, мы устроились несколько лучше, чем другие аспиранты. Недостатком, конечно, было то, что я не имел возможности узнать получше других аспирантов, так как большинство из них были не женаты и жили в общежитиях.

По традиции в субботу, предшествующую началу осеннего семестра, исторический факультет устраивал собрание, на котором присутствовали все преподаватели, а также вновь принятые аспиранты и те, что вернулись в университет после летних каникул. Вероятно, в своем заявлении я так описал круг моих интересов, что создалось впечатление, что я хотел заниматься интеллектуальной историей и историей культуры. Поэтому факультет решил прикрепить меня к Крейну Бринтону. Он был одной из звезд нашего факультета, автором множества книг, включая «Анатомию революции». Бринтон спросил меня о моих интересах. По этому поводу я записал в своем дневнике:

Когда я показал ему предположительный список моих курсову состоявший в основном из курсов по философии и истории искусства, он воскликнул: «Вам необходимо изучать больше истории, политической истории, такой, которая просто объясняет, что премьер — министр такой — то ушел в отставку потому — то и потому — то и так далее». Я добавил к моему списку курс по английской истории, в какой — то степени против своей воли.

Бринтон быстро спустил меня с облаков на землю, как и я в последующие годы поступал со своими аспирантами. «Вам необходимо подготовиться к общим экзаменам по четырем дисциплинам за два года. Почти все дисциплины, если не все, должны быть по истории каких — нибудь стран. У вас есть какие — то предпочтения в национальной истории?» Я ответил: «Наверное, первой я выберу историю России». «Ну, в таком случае вам следует работать под руководством профессора Карповича. Он сидит вон там». Я подошел к Карповичу и записался на его курс. Вот в такой неформальной манере было решено мое профессиональное будущее.

Здесь настал момент объяснить мое отношение к стране, которой мне суждено было заниматься в течение всей моей профессиональной жизни ученого. Это достаточно важно, если принять во внимание тот факт, что русские националисты постоянно обвиняли меня в «русофобии». Между тем я провожу четкое различие между русскими правительствами и русским народом, с одной стороны, и между образованными русскими и населением вообще, с другой. По отношению к русским интеллектуалам я испытываю глубокое восхищение и симпатию (даже если критикую их политические взгляды). Когда я читаю прозу Тургенева, Толстого или Чехова, поэзию Пастернака и Ахматовой, когда слушаю песни Окуджавы и Высоцкого или вижу героизм Сахарова, я чувствую себя дома. Действительно я почти что ощущаю себя русским. Но вещи представляются мне в несколько ином свете, когда я изучаю русскую политику, то есть то, что было в центре моего внимания как историка, или когда я встречаюсь с русскими, которые занимают какую — нибудь государственную должность. У русских чрезвычайно сильно развито чувство личных отношений, но им так и не удалось трансформировать человеческие привязанности в формальные неличные связи, столь необходимые для эффективного функционирования общественных и политических институтов. Поэтому им необходима «сильная рука», чтобы регулировать их общественную жизнь, то есть вертикальный контроль, заменяющий недостающие горизонтальные связи, которые так хорошо развиты в западных обществах. Мне очень не нравится эта особенность русской действительности и совершенно не нравятся люди, которые реализуют ее. Я также не испытываю никаких симпатий к русскому национализму и к антизападничеству, служащим связующим звеном между властью и необразованной частью населения. (Кстати сказать, мое отношение к Соединенным Штатам диаметрально противоположно по своей структуре: я испытываю глубочайшее уважение к общественной жизни в Америке, но, увы, не к ее культуре.) Все сказанное не имеет никакого отношения к русофобии. Вряд ли я посвятил бы свою жизнь изучению народа, который бы не любил.

Гарвард — это старейший и самый престижный американский университет. Чарльз Элиот, ставший его президентом в 1869 году, взял европейские университеты как пример для подражания и преобразовал провинциальную семинарию, с одной стороны, на манер английского колледжа, а с другой — на манер немецкого исследовательского университета. С тех пор Гарвард стал самым важным центром высшего образования в Соединенных Штатах. Университет достиг такого положения благодаря поддержке, моральной и финансовой, со стороны бостонской элиты, которая, более чем в других американских городах, ощущала потребность в культуре. Если доверять мнению американских научных кругов, Гарвардский университет удерживает этот статус и сегодня. Он достиг вершины своего великолепия и славы в два десятилетия, последовавшие за Второй мировой войной. В течение этого времени Гарвард считал себя и воспринимался всеми как университет, которому не было равных не только в Северной Америке, но и в мире. Когда я получил постоянное место на факультете истории, один из старших коллег заявил мне со всей серьезностью: «Вы даже не понимаете, что были на острие ножа: с одной стороны Гарвард, а с другой — полный мрак».

Гарвард имел такой уникальный статус благодаря нескольким факторам. Прежде всего следует отметить, конечно, преподавательский состав, который включал некоторых беженцев из оккупированной нацистами Европы и — также впервые — некоторых преподавателей — евреев, которые ранее были практически лишены доступа к ведущим университетам в остальной Америке, кроме разве что Нью — Йорка. Гарвардский университет был самым богатым высшим учебным заведением в мире, а это означало, что его возможности, особенно его замечательная библиотека, не имели себе равных в мире. И наконец, Гарварду было присуще некое высокомерие, которое легко переходило в надменность. Была даже такая шутка: человека из Гарварда легко узнать, но невозможно разговорить. Если Гарвард все — таки не переполнился самодовольством, так это потому, что он считал свое превосходство настолько очевидным, настолько закономерным, настолько признанным всеми, что просто не было необходимости им бравировать.