Ричард Пайпс - Я жил [Мемуары непримкнувшего]

Когда мне впервые пришла в голову мысль написать биографию Струве, я полагал, что это займет два года. Но оказалось, что я не представлял себе, как много он писал, как разбросаны по разным изданиям его труды и как нелегко их собрать. На биографию Струве из двух томов я потратил в общей сложности не менее десяти лет урывками в течение двадцати лет. Первый том вышел к столетию его рождения в 1970 году, второй — в 1980‑м. Мои надежды, что этот труд приведет к переоценке вклада и места Струве в российской истории, не оправдались. Разумеется, советские ученые проигнорировали мой труд. Для них он оставался, согласно ленинской характеристике, «ренегатом» [21] По крайней мере до 2001 года, когда Московская школа политических исследований опубликовала биографию в русском переводе. В марте 2003 года Школа организовала конференцию, посвященную Струве, в Перми — городе, в котором он родился. На этой конференции я сделал доклад в университете и был приятно удивлен тем, насколько много преподавателей и студентов читали мою книгу. Для них она что — то значила, в то время как на Западе была лишь предметом любопытства. . Западные же исследователи российской истории находились в тисках собственного «ревизионизма», который в основных чертах следовал за советской интерпретацией, и держались той точки зрения, что все происходившее — результат действия «истории снизу», то есть классовой борьбы, и, по сути, игнорировали биографию «неудачника». Однако я никогда не жалел о годах, потраченных на изучение жизни этого необыкновенного человека, отчасти потому, что считал для себя честью познакомиться поближе с такой благородной личностью, а отчасти потому, что испытывал благодарность за полученные от него знания о сущности коммунизма и коммунистической России. Он оказал на меня большое влияние во многих отношениях. Позже, когда мое внимание привлекла проблема частной собственности и ее отношение к политической свободе, я обнаружил, что мои мысли по этому поводу, осознанно или нет, удивительным образом основывались на идеях Струве.

1961–1962 учебный год, воспользовавшись моим академическим отпуском, мы провели в Париже. Наше второе пребывание в Париже было даже приятнее первого, потому что мы были знакомы с большим количеством людей и чувствовали себя уже более привычно. В то время президентом страны был де Голль и он не жалел средств, чтобы сделать Париж еще более прекрасным: многие здания были очищены от въевшейся за десятилетия грязи. Если не обращать внимания на редкие террористические акты ОАС, нелегальной организации французских националистов, обозленных предоставлением независимости Алжиру, то можно сказать, что страна была спокойной и процветающей. Я работал над биографией Струве в Национальной библиотеке и в Институте живых восточных языков. Мы много путешествовали: в Швейцарию, долину Луары и в Испанию. Первую половину лета 1962 года мы провели в Сент — Максим, на Ривьере, в поместье, раскинувшемся на многих акрах и покрытом раскидистыми соснами и виноградниками.

В результате поездки нескольких преподавателей Гарварда в Ленинград в январе 1959 года было заключено соглашение об обменах преподавателями с Ленинградским университетом. В 1962 году мою кандидатуру предложили в качестве кандидата на такой обмен, и после нескольких задержек, связанных с получением советской визы, в середине марта я полетел в Москву. А из Москвы, где провел несколько дней, отправился в Ленинград ночным поездом. В поезде, прежде чем уснуть, я выпил глоток коньяка «Мартель Кордон Блё», который привез из Франции и взял с собой для утешения в моменты приступов депрессии, которые часто посещали меня в России. Бутылка была упакована в красивую голубую с золотом коробку с изображением Людовика XIV. Но горничная в гостинице в Москве не удержалась и взяла ее себе, а 6у- тылку по моей просьбе запаковала в обычную оберточную бумагу, но сделала это так, что ее горлышко заметно выделялось. Я попросил проводника разбудить меня за полчаса до прибытия.

Очевидно, он забыл о моей просьбе, так как первое, что я услышал утром, когда он открыл дверь, было его громогласное объявление: «Ленинград!». У меня едва хватило времени одеться, как поезд остановился и два носильщика ввалились в мое купе за багажом. Я схватил портфель и бутылку коньяка и, ступив на платформу, увидел исторический факультет университета в полном составе, чтобы приветствовать меня; все смотрели на злополучную бутылку. Я был в ужасе. К счастью, оказавшийся там американский аспирант освободил меня от этого позорного предмета.

До отъезда из Парижа я написал текст четырех лекций на русском языке о русском консерватизме XIX века. Честно говоря, я преследовал политическую цель. Не критикуя напрямую советский режим, я хотел показать, что консерваторы царской эпохи предвидели несчастья социалистического, коммунистического общества, в котором жили мои коллеги. Мое выступление вызвало огромный интерес: на мои лекции пришли несколько сот студентов и немалое число преподавателей. Сначала мне сказали, что после каждой моей лекции будет дискуссия, но оказалось, что руководство факультета передумало. Опасаясь «провокационных» вопросов, декан закрыл заседание сразу после моего выступления. Тем не менее после третьей лекции, как будто по сигналу, студенты ринулись ко мне и, окружив, стали задавать разные вопросы, большинство из которых действительно можно назвать «провокационными».

Преподаватели относились ко мне крайне сердечно. Когда я заболел гриппом, мои лекции отложили на другие дни до полного выздоровления. Они также раздобыли для меня пенициллин, который можно было достать только на “черном рынке”. Однако каждый дружеский жест, как я потом обнаружил, зависел от того, буду ли я соблюдать правила игры, а именно — воздержусь от того, чтобы писать или говорить что — либо, что могло бы повлечь неприятности для них со стороны властей. Трудность выполнения этого условия заключалась в том, что существовала высокая доля вероятности, что я не смогу его соблюсти, столкнувшись с необходимостью говорить правду. Потому что когда правда на одной чаше весов, а целесообразность на другой, я без всяких колебаний выбираю правду, следуя приписываемому Аристотелю изречению: «Платон мне друг, но истина дороже». Печальное следствие этого принципа заключается в том, что друзья могут стать врагами.

Работая над биографией Струве, я узнал, что в ранний период своей жизни он встречался с Лениным. Исследуя эту тему, я детально изучил первые контакты Ленина с санкт — петербургским рабочим движением, единственные его прямые контакты с рабочими вплоть до 1917 года. Некоторые исследования я провел во время пребывания в Ленинграде. К своему удивлению, я узнал, что небольшая группа рабочих в столице, связанная с профсоюзами, сторонилась радикальной интеллигенции, включая Ленина, потому что была более озабочена улучшением экономического положения и образования, чем политикой. Этот опыт привел Ленина к выводу, что пролетариат на самом деле не был предан революции и поэтому революционный дух должен быть привнесен в его ряды извне — профессиональными революционерами, которые могли быть только интеллигентами. Это немарксистское заключение привело Ленина к формулированию в работе «Что делать?» бланкистской доктрины «революции сверху», которая стала сущностью большевистской теории и практики.