Ричард Пайпс - Я жил [Мемуары непримкнувшего]

Преподавательский состав раскололся по вопросу об ответных мерах. Одна часть поддержала решение ректора университета Натана Пьюси вызвать полицию; другая была против. Первые организовались в «консервативную» фракцию, а вторые в «либеральную». Каждая фракция насчитывала около тридцати преподавателей. Остальные девяносто процентов преподавательского состава притворялись, что ничего не происходит, и продолжали жить по заведенному распорядку. Консервативная фракция, в которую я вступил, собиралась на дому у своих членов, чтобы сформулировать тезисы по принципиальным вопросам для собраний преподавательского состава, которые в то время проводились раз в несколько дней. Либералы поступали точно так же, но делали упор на «диалоге» с бунтующими студентами, что на деле означало попытку найти способы их умиротворения. Обычно такие степенные факультетские заседания, посвященные обсуждению тривиальных мелочей, превращались в дебаты со спорами до хрипоты. Ввиду того, что их посещаемость стала намного выше, чем обычно, заседания пришлось перенести из Университет — холла в театр Леб на Брэттл — стрит. Ход заседаний передавался по громкоговорителю собиравшимся на улице толпам. Я слушал эти дискуссии с чувством, похожим на тошноту. Было трудно поверить в то, что ради умиротворения толпы так много наших напуганных преподавателей были готовы отказаться от всего, что сделало наш университет выдающимся, и в то, насколько нечестны они были в попытках оправдать свои страхи. Пребывая именно в таком состоянии, преподавательский корпус проголосовал за то, чтобы создать учебную программу для чернокожих и разрешить им принимать участие в выборе преподавателей для этой программы. Однако вряд ли кто — то серьезно верил, что такая программа стоила потраченных на нее усилий. Преподаватели приняли это решение скорее под впечатлением от фотографии в газете, на которой группа вооруженных чернокожих студентов выходит из Виллард Стрэйт — холла в Корнелльском университете, где происходили сходные события и где администрация просто прекратила всякую деятельность.

Мое уважение к коллегам так и не восстановилось полностью: их личная заинтересованность и трусость слишком явно прикрывались мнимой озабоченностью учебным процессом. Поведение студентов также не способствовало улучшению моего мнения о них. Большинство были запуганы и лишены инициативы. Зачинщики беспорядков действовали без всякого риска для себя, так как либеральное общественное мнение хотя и осуждало эксцессы, тем не менее считало, что насилие было вызвано вескими причинами для недовольства, и симпатизировало бунтарям. Когда нашей соседке рассказали о взрыве, который устроил один радикальный студент в лаборатории ускорителя, в результате чего один ученый погиб, она рассуждала вслух о том, что убийца хотел нам этим «что- то сказать». Когда полгода спустя небольшая группа молодых русских диссидентов, зная, чем им это грозит, устроила демонстрацию на Красной площади в знак протеста против оккупации Чехословакии, их моментально арестовали и посадили в тюрьму. Это было героизмом, а действия наших университетских диссидентов были простым фиглярством.

После шестидесятых Гарвард основательно изменился. Он осознал свою миссию проводника общественных перемен и все более и более посвящал себя решению общественных проблем. Вместо того чтобы заниматься приобретением знаний, хотя бы эзотерических, и передачей их студентам, в Гарварде теперь делался упор на то, чтобы идти всем навстречу. Вместо того чтобы подбирать преподавательский состав и студентов, основываясь только на критериях таланта и творческих способностей, университет стремился к гендерному и расовому разнообразию. Элитарный подход, даже если это касалось только уровня интеллектуальных способностей, не приветствовался. Многое из того, что делал Гарвард, напоминало мне эксперименты с образованием в ранний советский период, когда стремились ликвидировать обособление вузов и впрячь их в дело социальных преобразований. В целом новая тенденция напоминала советский подход, когда каждое учреждение и в значительной степени университеты должны были внести свой вклад в решение социальных проблем.

Вскоре после этих событий я уехал в Калифорнию, чтобы провести 1969–1970 академический год в Стан- фордском Центре высоких исследований проблем поведения. Мои родители присоединились к нам. Но это было несчастливое время для них, так как у отца случился легкий инсульт, а затем стали проявляться симптомы рассеянности, и врачи поставили диагноз болезни Альцгеймера, о которой я никогда ничего не слышал.

Послевоенные годы были для отца довольно печальными. Его бизнес не удался. К 1948 году он понял, что после отмены ограничений на продажу сахара не сможет конкурировать с крупными сетевыми магазинами конфет, и закрыл свои магазины. Какое — то время он оптом торговал игрушками. Отец не мог понять мир в эти бурлящие шестидесятые. Возвращаясь от нас, с Гарвард- сквера, он качал головой в недоумении, задаваясь вопросом, почему всё и все вокруг были настолько «отвратительными». Он явно страдал от депрессии. В мае 1971 года мать решила переехать в Бостон, чтобы быть поближе к нам. Она ухаживала за отцом, пока у нее были силы, а затем поместила его в дом для престарелых. В последние месяцы своей жизни — он умер в апреле 1973 года в возрасте восьмидесяти лет — отец уже не узнавал никого из нас. В одно из моих последних посещений его в доме для престарелых он сидел в кресле, держа за руки какую — то совершенно ему незнакомую пожилую женщину, тоже пациентку, безучастно уставившись в мигающий экран телевизора. На похоронах я прочитал замечательную тридцать восьмую главу из книги Иова, в которой Господь, выслушав Иова и трех его друзей, пытавшихся понять причины несчастий Иова, сказал то, что было выше их понимания: «Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь. Кто положил меру ей, если знаешь? Или кто протягивал по ней вервь?» Тридцать лет спустя я прочитал этот же отрывок на похоронах матери.

В течение учебного года, проведенного в Станфорде, я закончил первый том биографии Струве. Когда я вернулся в Гарвард осенью 1970 года, обстановка в университете существенно переменилась к лучшему. Главной причиной этого была отмена президентом Никсоном призыва в армию. Успокоительное действие этой меры показывает, что за проявлением Weltschmerz («мировой скорби») бунтовавших студентов скрывалась немалая доля личного интереса. Несмотря на то что мир был восстановлен и университетская жизнь вошла в свою колею, Гарвард уже никогда не был прежним. Во — первых, хотя бы потому, что он потерял свою уникальность. Когда по стране прокатилась волна беспорядков в университетах, Гарвард, как оказалось, был настолько же подвержен массовой истерии, как и другие университеты. Во — вторых, под давлением снизу Гарвард упразднил многие из так называемых элитных традиций. Например, в столовых были упразднены «профессорские столы», а преподаватели поощрялись, если они проводили свободное время со студентами, хотя, по моему мнению, они предпочитали все же компанию своих сверстников. Если раньше у студента была возможность выбрать общежитие, то теперь его распределяли в общежитие по жребию. Отделение истории и литературы отменило порядок ограниченного приема и открыло двери для всех подававших заявления студентов, имевших необходимый уровень подготовки. Вскоре, когда университет уступил давлению из Вашингтона, откуда поступала существенная часть бюджета, дала о себе знать и программа под названием «Положительное действие», то есть поощрение различных меньшинств, включая женщин, в вопросах приема на работу, приема студентов и продвижения по службе. Стала поощряться «оценка» студентами работы преподавателей. Если прежде многие, а может быть большинство, в администрации были выпускниками Гарварда, преданными университету, то теперь многие превратились в профессиональных менеджеров, для которых Гарвард был лишь местом работы, которую они легко оставляли, когда подворачивалась лучше оплачиваемая должность. К концу 1970‑х Гарвард более походил на университет в каком — нибудь штате на Среднем Западе, чем на то, каким он был прежде. Словечко «кампус», ранее не употреблявшееся, теперь стало ходовым. Этот процесс усиливался по мере того, как «браминская община» [23] Термин, введенный в 1860‑х годах и означающий состоятельную интеллектуальную и социально активную элиту Новой Англии. — Прим. ред. Бостона приходила в упадок и по мере того, как приходили в упадок британские и германские университеты, служившие примером для Гарварда.