Ричард Пайпс - Я жил [Мемуары непримкнувшего]

Нанкин был последним городом, который я посетил. Здесь специально для меня открыли двери музея искусства, и я увидел замечательные акварели и гравюры на дереве. Так как я уже давно коллекционировал японские гравюры («Токайдо» работы Хиросиге), меня заинтересовали их китайские прототипы. Каждый раз, когда мне показывали гравюру, я совершенно бессознательно спрашивал дату ее создания, поскольку эта информация отсутствовала. Оказалось, что некоторые гравюры были сделаны раньше японских на целое столетие. Мой гид, хотя и старался быть любезным, был озадачен, почему мне так важно знать, когда работа создана. Тут я понял, что наша одержимость хронологией не разделяется восточной цивилизацией. Человек, получивший образование по истории искусства на Западе, может сказать, когда была написана картина с точностью до нескольких десятилетий. Но это почти невозможно сделать с восточными картинами, потому что художники не стремились к оригинальности, то есть к тому, чтобы превзойти своих учителей. Они стремились к совершенству, то есть к наилучшему изображению предмета, которое было возможно тысячи лет назад. То же самое относится и к нашей музыке. Постоянное стремление к оригинальности было источником западного творчества, но оно в конце концов привело к саморазрушению. Когда художники и композиторы XX века были не в состоянии превзойти своих предшественников, они просто капитулировали. Картина, представляющая лишь чистый белый холст или музыкальное произведение, состоящее из нескольких минут тишины, есть не что иное, как отрицание искусства, ибо картина по определению есть рисунок, а музыкальная композиция — это прежде всего звук.

Могу добавить, что, если не было банкета, я вынужден был есть в гостинице в одиночестве, и во время приема пищи даже прикрепленные ко мне гиды исчезали.

В течение всего моего пребывания китайцы постоянно напоминали мне о вероломстве русских, указывая на проекты, которые должны были быть отложены или свернуты, потому что Москва не выполнила свои обещания. Уже когда меня провожали в аэропорт в последний день моего пребывания, гид сказал мне на прощание: «Помните, мистер Пайпс, русские всегда лгут».

Заключительные заметки в моем дневнике гласили:

Очень впечатляет, особенно энергия, динамизм, трудовая дисциплина китайцев. Их можно сравнить разве что с японцами, и, конечно же, это никак не связано с политической системой. Также впечатляет их вежливость и манеры, в которых они намного превосходили японцев.

Плохое впечатление производит отсутствие любознательности в отношении других стран; читают мало, плохой вкус. Наблюдается определенная «крестьяниза- ция» жизни.

Но очень может быть, что это люди будущего: если они обретут высокие технологии и определенную степень интеллектуальной свободы, что их тогда остановит? Конечно же, не Россия, которая выглядит такой непрочной в сравнении…

Не было никаких попыток подкупить меня. Можно было чувствовать спонтанно выражаемую теплоту. Не в пример России, из которой я всегда стремился поскорее уехать, я покидал Китай с сожалением и желанием возвратиться.

И я вернулся, на этот раз с женой, в июне 1984 года. Как и прежде, я выступал с лекциями и знакомился с достопримечательностями, но мои впечатления не изменились. Картина, прочно запечатлевшаяся в моем сознании из той поездки, связана со сценой, которую мы наблюдали в Шанхае. Как — то вечером мы прогуливались по Бунду, так называется район города, где до 1949 года располагались западные финансовые компании и предпринимательские фирмы. На набережной реки я увидел необыкновенное зрелище: десятки молодых китайских пар сидели на скамейках, обнявшись и целуясь, но абсолютно без движения, так что с первого взгляда можно было принять их за скульптуры. Они явно нарушали нормы коммунистической морали, которая запрещала подобные выражения любовных чувств. Наблюдая эту сцену, я как никогда прежде пришел к убеждению, что коммунизм был обречен.

Ранним летом 1975 года мы с женой провели пять недель в Москве, пока я работал над биографией Струве. Работники Центрального архива Октябрьской революции очень неохотно выдавали материалы. Обычно я получал одно дело в день и, закончив работу над ним, а иногда для этого хватало нескольких минут, очередное дело мог получить только на следующий день. Однако один из моих американских коллег, сидевший за соседним столом, известный своим дружелюбным отношением к режиму, просто утопал в делах.

В этот приезд я подружился с Андреем Амальриком, автором книги «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?». Это был необыкновенный человек, русский диссидент, но при этом жизнерадостный, а не мрачный, с острым чувством юмора. Он обладал детской дерзостью: не ненавидел коммунизм, а смеялся над ним и безжалостно насмехался над своими следователями. Мы пришли к нему в его маленькую однокомнатную квартиру недалеко от Арбата, где большую часть комнаты занимал огромный рояль, на котором ни он, ни его жена Гюзель, художница, не умели играть. Однажды вечером он надел для нас форму, в которой ходил во время заключения в Магадане. Я спросил его, не повредит ли ему знакомство с нами, на что он ответил, что как раз наоборот: чем больше иностранцев его увидят, тем меньше его будут беспокоить стражи режима. Позже я помог ему посетить Соединенные Штаты и провести какое — то время в Гарварде. К сожалению, он погиб в автокатастрофе в Испании, так и не увидев, как его предсказание сбылось почти точно.

В тот проведенный в Москве месяц произошло интересное событие. 4 июля 1975 года американское посольство устраивало ежегодный прием в честь Дня независимости. Когда он закончился, мы с женой направились к Виталию Рубину, специалисту по Китаю. Он был «отказником», то есть лицом еврейской национальности, которому было отказано в получении выездной визы в Израиль. Рубин с женой Инной держали двери открытыми для всех, кто интересовался Израилем и сионизмом. Они не были диссидентами, так как считали себя гражданами Израиля. По этой же причине они не особенно тщательно проверяли тех, кто к ним приходил. Как мне объяснил Рубин, им нечего было скрывать. (Тем не менее, когда мы обсуждали деликатные вопросы, мы общались письменно, чтобы расстроить планы кагэбэшников, которые могли прослушивать квартиру из машины, припаркованной под их окнами.)

В тот вечер их гостями были Анатолий Щаранский, мужественный еврейский диссидент, а также архитектор Владимир Рябский с супругой. Рубин познакомился с Рябским перед главной синагогой и пригласил его, хотя ничего о нем не знал. Разговор в тот день, когда мы сидели за обеденным столом, не касался чего — либо серьезного. Щаранский большую часть времени молчал. Прежде чем встреча закончилась, я сообщил Щаранскому, что после Советского Союза направлюсь в Израиль, где мог бы связаться с его женой, если он этого пожелает, и сообщить ей, что он в хорошем настроении. Он согласился и дал мне ее номер телефона. Но так как он забыл дать мне местный код города, я не сумел дозвониться до нее. Позднее Рябский и его жена пригласили нас в гости, но затем под каким — то предлогом отменили приглашение. В тот же год, когда я уже вернулся в США, он прислал мне теплые поздравления к Новому году.