Ричард Пайпс - Я жил [Мемуары непримкнувшего]

Эти размышления неутешительны для человека, который верит, что каким — то образом в результате чудесного сочетания доброй воли и просвещенного эгоизма внешняя политика Соединенных Штатов и России придет к общим целям. Понятия о том, что есть «добро», а что такое «эгоизм», не совпадают у людей, которые вершат политику в США и в России. Международное равновесие, существующее с середины 1950‑х годов и до сих пор обеспечивающее хрупкий мир, не было результатом приверженности коммунистического руководства принципу общих интересов стран. При взгляде оттуда вселенная не состоит из величественных планет, которые движутся по законам природы каждая по предназначенной ей орбите, а человеку отведено место в центре этой вселенной, дабы он мог доказать свою значимость. Настоящая реальность, если оценивать ее без цинизма, — это хаос, в котором происходят как благие, так и ужасные события, и Бог в лице Истории ведет к неотвратимому судному дню.

Вклад Фишера состоял в том, что он вновь и вновь с нарастающим напором твердил: «Политика — это власть». Это суждение можно сравнить по глубокомыслию с такими, как «бизнес — это деньги» или «медицина — это лечение».

На этом заседании присутствовала Дороти Фосдик, дочь известного теолога — протестанта и ближайшего советника Генри Джексона, сенатора от демократической партии из штата Вашингтон. Джексон, один из наиболее вдумчивых и неподкупных политиков, которых я когда — либо встречал, резко возражал против политики разрядки и в целом поворота политики США в сторону России. В этом вопросе он искал поддержки специалистов. Когда мисс Фосдик сообщила ему и его советнику по внешней политике Ричарду Перлу о моем выступлении, Джексон пригласил меня в марте 1970 года в качестве свидетеля в Сенат на слушание по Договору об ограничении стратегических вооружений. В своих показаниях я попытался донести, что главными являются не возможности самого оружия, а психология и политическая ментальность людей, обладающих этим оружием. Коммунисты не могли принять идею паритета, на которой основывалась ядерная стратегия Америки, потому что это означало бы установление военного равновесия. Военное равновесие, в свою очередь, означало бы, что они больше не смогут рассчитывать на победу в мировом конфликте, который служил оправданием как их диктаторской политики, так и нищеты, в которой они держали своих подданных. Еще один профессор давал показания вместе со мной. Когда сессия закончилась, он по секрету сказал мне, что разделял мои взгляды, но предпочитал не выражать их открыто из — за боязни не получить визу на въезд в Союз. Позднее Джексон закрепил меня в качестве консультанта за своим Комитетом национальной безопасности и международной деятельности. В 1972 году комитет опубликовал доклад «О некоторых оперативных принципах советской внешней политики», который я в предыдущем году сделал в Тель — Авиве. Мое восхищение Джексоном никогда не ослабевало, хотя я и был разочарован той поспешностью, с которой он вышел из предвыборной гонки на выборах президента в 1976 году после проигрыша в Пенсильвании. После его смерти в 1983 году еще более ослабла моя связь с демократической партией, которая десятилетие назад была поколеблена в связи с выдвижением Джорджа Мак — Говерна кандидатом на пост президента от этой партии.

Благодаря этому моему участию в политической жизни в 1973 году меня пригласили стать старшим консультантом Станфордского исследовательского института (СИИ), который находился в Пало — Альто в штате Калифорния и имел Центр стратегических исследований в Вашингтоне, которым руководил Ричард Б. Фостер. Правительство считало СИИ организацией правого толка, выступающей против разрядки напряженности, и поэтому скудно финансировало его. Моя идея систематического изучения советской «Большой стратегии» не вызывала у сотрудников Государственного департамента и Министерства обороны ничего, кроме издевок. Последующие несколько лет я читал лекции, давал показания в Конгрессе и часто публиковал статьи по вопросам национальной безопасности. Это упрочило мое положение в качестве ведущего сторонника «жесткой линии» по отношению к СССР. (Мое мнение неизменно называли «жесткой линией», в то время как противоположная точка зрения всегда считалась «умеренной», но никогда не считалась «мягкой линией».)

В 1974 году СИИ организовал в Москве совместную конференцию с двумя российскими институтами международной политики, для которых это было попыткой наладить связи с консервативной частью американского общества. Во время одного из заседаний я достаточно резко высказался в отношении советской политики на Ближнем Востоке, которая в то время была направлена против Израиля и включала участие советского военного персонала. Американские делегаты поздравили меня при личной встрече, хотя публично никак не прокомментировали мое выступление. Один из советских участников, Евгений Примаков, специалист по Ближнему Востоку, после заседания отвел меня в сторону и сказал, что я неправильно понимаю советскую политику на Ближнем Востоке, что СССР никогда ни при каких обстоятельствах не допустит уничтожения государства Израиль. «Почему?» — спросил я. В тот момент, когда он собирался ответить, открылась дверь и в комнату вошел Георгий Арбатов, приглашая вернуться в зал заседаний. Я так и не узнал ответ на этот вопрос. Но я никогда не ожидал, что Примаков, который в то время был аппаратчиком среднего уровня со связями в КГБ, однажды станет премьер — министром посткоммунистической России и кандидатом на пост президента. Он произвел на меня впечатление человека проницательного, не зацикленного на идеологии чиновника, которому, однако, не хватало более широкого взгляда на мир.

Летом 1976 года, которое я провел в Лондоне и которое памятно засухой, погубившей много деревьев в Гайд — парке, мне позвонил Дик Фостер из СИИ и осведомился, как скоро ждать моего возвращения. Фостер не сказал, зачем ему это знать, сообщив только, что меня ждет важное назначение. В любом случае я планировал уехать обратно через несколько дней.

В автобусе по дороге в аэропорт Хитроу произошел неприятный инцидент. Молодой человек, пробираясь мимо меня в центр автобуса, намеренно пнул мою ногу, слегка выдвинутую в проход. Несколько минут спустя он с еще более очевидным умыслом сделал то же самое. Я вскочил и обозвал его ненормальным. «Давай, бей меня! — провоцировал он. И добавил: — В твоем возрасте надо сидеть и молчать в тряпочку». Я воспринял такое поведение как намеренную провокацию, хотя не имел ни малейшего представления, кто за ней стоит и что ему надо. Затем в самолете, после того как я занял свое место около окна рядом с двумя пассажирами, стюард по громкой связи назвал мое имя и попросил пересесть к другому окну, причем соседнее кресло оказалось свободным. Вскоре в него села молодая женщина, немного говорившая по — русски и, кажется, знавшая, кто я такой. Мы проговорили с ней практически весь полет до Бостона. Такого тоже никогда не случалось раньше, и я задумался, что бы это могло значить.