Василий Аксенов - Десятилетие клеветы: Радиодневник писателя

Я никогда раньше не думал, что буду преподавать. В России даже и до революции не было этой традиции — писатель при университете. Сейчас ее тоже нет. В Америке писатель в огромном большинстве случаев член университетской среды. Я всегда, когда прихожу на кампус, как бы получаю электрический заряд от этих молодых лиц, от их бодрости и оптимизма. Весьма приятная, совершенно не ехидная публика. Студенты прощают тебе твой акцент, и ты волей-неволей начинаешь напоминать набоковского Пнина. Постоянно читаешь «не те» лекции, но даже и это воспринимается неплохо, ибо ты сам по себе являешься не только преподавателем, но и учебным пособием. В-четвертых, я бы сказал, что работа в университете для русского писателя является своеобразным преодолением собственного невежества, которое от многолетнего общения в сугубо писательской среде стало принимать несколько воинствующий характер.

Мы знаем, что русская литература даже в ее западнических вариантах является как бы «нутряным» делом. Мы в 60-е годы даже кичились малообразованностью. Этого, мол, чукча не читал: он писатель, а не читатель. Такая тенденция имелась. Здесь поневоле тебе приходится читать для того, чтобы не заикаться перед своей аудиторией. Пятое достоинство этой среды — это то, что ты постоянно преодолеваешь языковой барьер, все больше и больше улучшаешь по мере работы свой английский. И в-шестых, наконец, путешествия с лекциями. Я в первые годы постоянно путешествовал с лекциями о русской литературе, о ситуации, о моей собственной жизни по многочисленным кампусам Америки. Я объездил почти все широты Америки, бывал в огромных городах, как Чикаго или Сан-Франциско, и в крошечных, как американцы говорят in the middle of nowhere, захолустных местечках, где существуют маленькие кампусы. И все это колоссально расширило мое понимание этой страны.

Останавливаясь то в многоэтажных отелях, то в простецких мотелях, находясь на бензозаправках, в аэропортах, в скоростных закусочных, постоянно общаясь с людьми, ты становишься этаким американским озабоченным командировочным с портфельчиком, ходишь среди сотен и тысяч подобных тебе.

Второй средой, в которую русский писатель может при желании попасть и стать своим человеком, это среда международной журналистики. Существует своего рода братство бывших московских «корров». Сейчас, конечно, не та ситуация, но в годы так называемого застоя или в еще более крутые годы американскому или любому другому западному журналисту здесь приходилось туго. Это была работа своего рода «городского партизана», приходилось метаться по городу в поисках новостей, ибо главная забота американского или любого другого западного журналиста — это не пропаганда и агитация и даже не организация масс, а именно поиск новостей. Газетчик ищет любые новости, которые годятся в печать, и поэтому ему приходилось крутиться. Частенько он находил свои шины проколотыми какими-то странными хулиганами. Работа в Москве остается в памяти на всю жизнь, существует своего рода братство этих людей. Кроме того, они знают, кто ты, ты для них — фигура известная, в отличие от 99 % твоих новых сограждан. Это хотя бы на момент устраняет то, что именуется «identity crisis», кризис вашего реноме. Они знают тебя; кроме того, ты для них любопытный объект, ты для них — это story, а самое важное — ты для них друг, и это самое удивительное.

Остатки русской литературной среды, то есть эмигрантская литературная среда, являют собой любопытное зрелище. Из довольно тесного пространства буфетной залы ЦДЛ эта среда расширяется на несколько материков и становится какими-то крапинками на поверхности планеты. Наиболее густое средоточие русскоязычных писателей существует в Израиле. Там есть Союз русских писателей, кажется, 150 человек. Подобного нигде больше нет. В Германии рассыпано определенное число писателей. Скажем, в Берлине все эти годы живет Фридрих Горенштейн, в Мюнхене — Войнович, Зиновьев, во Франкфурте — Владимов, в Кельне — Копелев, там жила и недавно скончавшаяся Рая Орлова. Париж, который был, как известно, в 20-30-е годы русской литературной столицей, в современных условиях русской литературной столицей не стал; но все-таки в нем есть какие-то элементы русской литературной жизни, несколько журналов и даже две враждующие группы. Последнее явление представляется мне положительным, ибо русская литература без вражды засыхает. У нас в Америке писатели рассеялись. Разобщенность, я бы сказал, все усиливается по мере испарения первоначальной эйфории. Когда мы приехали в 1980-м, эта эйфория была в расцвете, возникали новые журналы, например журнал «Новый американец», почти уже мумифицированная газета «Новое русское слово» (старейшая русская газета мира, между прочим) вдруг невероятно расцвела, стала выгодным предприятием. Повсюду раздавались жизнерадостные призывы: давайте объединяться, кучковаться, Союз писателей организуем и все такое. Сейчас все это испаряется, каждый варится в собственном соку, эйфория уходит, печатные полемики теряют накал.

В этой среде оказалось много подспудных недобрых чувств. Для меня было большим сюрпризом узнать, как много я сам вызываю недобрых чувств — не просто недобрых, а каких-то неадекватно острых недобрых чувств в этой среде. Сейчас, однако, даже эти недобрые чувства улавливаются с огромным опозданием. Где-то выходит статья о тебе, какая-то гадость, а ты о ней узнаешь только через полгода, а раз напечатана полгода назад, то стоит ли этому придавать значение. Кто-то плюнет кому-то в лицо, а плевок плывет несколько месяцев, как свет далекой звезды, и пока достигнет щеки, то и ярость-то у плевавшего уже испаряется, может, в нем и злости уже никакой нет, и уже жалеет, что послал.

Тем не менее эта литературная жизнь все-таки существует. Мы встречаемся чаще всего на конференциях славистов. Славистика в Америке — колоссальное поле. Насчет глубины не вполне уверен, но по ширине это огромное поле, и съезды славистов бывают похожи на нечто вроде кинофестивалей, и тогда происходят многочисленные братания и встречи. Происходят и случайные встречи писателей. Вот сейчас Войнович приехал на год в Вашингтон работать, писать роман в Кеннэнском институте. И началась литературная жизнь Войнович — Аксенов, мы ходим друг к другу в гости, литературная жизнь Вашингтона.

Колоссальную роль играет междугородний и интернациональный телефон. Это один из основных видов расходов для русских литераторов, тратятся огромные деньги на выяснения отношений или на сплетни, без которых жить, конечно, нельзя. Все мы любим эти сплетни. Покойный Виктор Платонович Некрасов любил попеть по телефону. Рассказывают такую историю: откуда-то из Швейцарии из гостей он позвонил Юлию Киму и сказал: «Ты знаешь, я уже так давно не слышал твоих песен, спой их мне». Тот в Москве взял гитару и начал петь одну за другой; Вика наслаждался, а хозяева в это время падали в обмороки.