Василий Аксенов - Десятилетие клеветы: Радиодневник писателя

Паранойя ведь все советские годы была распространеннейшим насморком интеллигенции, и очень часто приходилось то по поводу одного, то по поводу другого говорить самому себе и окружающим: предпочитаю не чихать, может, так оно и есть, но лучше не верить. Иной раз в эмиграции то один американский писатель, то другой передавали: встретился в Каракасе, в Джакарте, в Гонконге с Игреком ИгрекОвичем, он говорил о тебе гадости, будто ты всех под удар подставил, бежал за границу. Гэбэшная, хорошо отработанная дезуха засовывалась иностранным писателям в невинные запазухи, и все-таки опять хотелось отвернуть от простейшего и пошлейшего варианта: «А может, ИгрекОвич и сам стал жертвой инсинуаций, поверил в дезу просто для того, чтобы себя возвысить за счет снижения других?»

Все это мгновенно протарахтело в течение мгновенной паузы, и потом он сказал: «Ну, что ж, давай у тебя». Мы сговорились, как встретимся. В полночь я подъехал к отелю, возле которого за четыре года до этого странный юноша Хинкли пальнул в человека, только что объявившего СССР «империей зла». Игрек ИгрекОвич стоял у входа. Пять лет, прошедшие с нашей последней встречи, не согнули его, да и вида не изменили. На первый взгляд это была просто высокая массивная фигура в сером костюме, однако при малейшем движении писателя костюм начинал переливаться всеми цветами радуги и вспыхивать то там, то сям искорками сродни тем, что можно увидеть порой в рекламных заставках телевидения. Раньше, когда Игрек приезжал с Запада в таких костюмах, народ в Москве лишь простодушно вздыхал: «Вот ведь мода там какая!» Мало кому в голову приходило, что и на Западе такие костюмы уникальны и что наш герой, очевидно, заказывает их там же, где делают это нефтяные шейхи. Сейчас в самом центре Вашингтона швейцар, бас-бой, два таксиста, бродяга и часть проходящей публики смотрели на костюм: откуда, мол, такой явился «интертейнер»? Как будто и пяти лет не прошло, как будто и двадцать лет с места не сдвинулись, как будто и сейчас, словно в 1965-м на улице Горького, он схватит прохожего за пуговицу и возопит: «Кто первый писатель России?» — «ИгрекОвич! ИгрекОвич!» — вспомнит немедленно прохожий, кем бы он ни был, негром ли преклонных годов, конгрессменом ли, никарагуанским ли беженцем. Позор поколению, у которого такой человек несколько лет ходил в кумирах. Нет, все-таки это несправедливо. Те несколько лет в нем жива была еще искренность, он чувствовал строку; вообще, казалось, что он любит Божий мир отдельно от своих «прогрессивных лозунгов»; он, например, остро чувствовал снег. Все лучшее, что еще осталось за ним, связано с образом заснеженной Москвы; метель, волокущаяся широким фронтом по Садовой, или похрустывание плотного солнечного наста, или обильный мягчайший, без конца многообещающий снегопад, через который идет он в своих диких шубах, с бутылками импорта в карманах.

Дома у нас он уселся в кресло возле огромного окна и положил рядом пластиковый мешочек. В течение трехчасового разговора он, кажется, ни разу не вылез из этого кресла, может быть, только однажды прогулялся в туалет. Притушенное освещение мешало цветовой игре его костюма, в полумраке он казался почти приличным серым костюмом, и только лишь когда мимо окна пролетал полицейский вертолет, шаривший прожектором по дворам в поисках мазуриков, костюм вдруг вспыхивал, будто декорация к «Снежной королеве». Он сидел напротив, Майя сбоку. Мы с ней договорились, что она не будет перебивать ночного гостя. После почти полной пятилетней блокады важнее было слушать, чем говорить самим, особенно с И.И. В середине треугольника, то есть в метре от длинной штиблеты крокодиловой кожи с пряжкой из венесуэльского изумруда, расположился, положив морду на пушистые лапы, наш Ушик. Положение пса — весьма важная деталь в этой мизансцене.

— Послушай, что это ты так все пишешь? — спросил он. — Что это ты так над всем иронизируешь, издеваешься, а? Что это за лисенок в тебе сидит, в самом деле?

— А что ты имеешь в виду, Игрек? — спросил я в некотором обалдении: вот уж не ожидал, что разговор сразу начнется с литературно-психологических вопросов.

— Ну эту твою повестуху, ну как ее, ну «Бумажный пейзаж», что ли? Никчемная, паршивая книжонка!

— Что же это тебе так моя книжонка не понравилась? — спросил я. — Многие находят, что смешная.

— Смешная, смешная, — он оскалился. Еще в прежние годы я заметил, что он не любит юмора и совсем уж терпеть не может так называемой «иронической интонации». Странная мимика, беззвучное обнажение зубов и десен появлялись у него в минуты сильного неудовольствия. Впоследствии я думал, почему именно «Бумпейзаж» так раздражил И.И.? Ну, с какой стати писателю, богемщику, так раздражаться на книжку, где предметом юмора стали «сурьезные» лубянские мужчины? Именно с нее начинать разговор?

— Да и вообще, — продолжал он, — все эти смехуечки, подгребки, сколько же можно, пора тебе с этим кончать! — Признаться, я слегка растерялся от такого императива.

— Вот так просто и кончать?

— Да, да, пора понимать серьезность ситуации. И затем: чего это ты нападаешь с такой злостью на больших писателей? Брось отпускать свои ядовитые насмешки в адрес больших писателей!

— Какого размера писателей ты имеешь в виду? — спросил я.

— Не притворяйся, прекрасно помнишь, как нападал на Маркеса и Грэма Грина! — он твердо, отчетливо, очень серьезно выговаривал слова. Ни теплоты, ни усмешки, вообще никаких приятельских интонаций не отмечалось. Игрек ИгрекОвич явился сюда с чем-то похожим на предупреждение… или, скажем, на угрозу отщепенцу. Временами, правда, он брал себя за виски длинными пальцами птицелова и тихонько стонал: болела кудрявая голова, хотелось выпить и закусить.

В доме нашлась бутылка арманьяка, закусок не было, кроме зачерствевшего французского батона и коробки шпротов. А не выбить ли у него из пальцев стакан, не выгнать ли на фиг? От кого это он приехал нотации мне читать? Впрочем, стоит, пожалуй, подождать. Любопытно, откуда у него сведения о моих атаках на Маркеса и Грина? И тот, и другой упоминались мной по ассоциации в радиопередачах, то ли на «Свободе», то ли на «Голосе Америки». Представить Игрека ИгрекОвича, тихо в ночи слушающего «вражеские голоса», было просто невозможно: он даже сводку погоды на ти-ви не мог вынести, поскольку в ней о нем не говорилось. Значит, кто-то заботливо снабдил человека информацией об этих, прямо скажем, не очень-то уж сногсшибательных событиях. Я сам не очень-то отчетливо теперь уже помню, чем задел больших писателей. Впрочем, вот о Маркесе, кажется, что-то выплывает.

Радиоэссе «Левая самоцензура», 1982-й… Недавно в газете «Вашингтон пост» один обозреватель писал, что Маркес как будто сшит по заказу для Нобелевского комитета: талантливый прозаик, автор отменнейшей книженции «Сто лет одиночества», да к тому же еще и левый. В самом деле, левее Маркеса можно увидеть, пожалуй, только живот его личного друга Фиделя Кастро, но этот последний, увы, пока еще не взялся за перо, пока еще не последовал примеру Габриэля и другого своего старого друга, литературные заслуги которого уже отмечены в СССР и только и ждут теперь своего нобелевского часа. Все впереди! Маркес пока что левейший из левых мировых писателей — и с террористами связан, и из родной многопартийной Колумбии перебежал в однопартийную Мексику, устроил себе такой неплохой газетный шумок, и… как Нобелевский комитет определил его заслуги, «всегда политически на стороне бедных , а также против внутренних репрессий и иностранной экономической эксплуатации». Казалось бы, каждый либеральный в подлинном смысле слова писатель может присоединиться и поаплодировать новому герою, а про террористов можно и забыть, ну, увлекся романтическими юношами романист, с кем не бывает. Хочется многое забыть, но тем не менее вспоминается экран московского телевизора и физиономия Маркеса, полная провинциального высокомерия. Я дал зарок, вещал он, ничего не печатать из своих художественных произведений, пока не падет жестокий режим Пиночета в Чили. Аплодисменты. Кому приятна диктатура? И все-таки, товарищ Маркес, не лишайте человечества столь большого удовольствия, как чтение ваших романов. Он улыбается. Дальнейшее показало, что зарок был не так уж тверд. В те дни десятки тысяч вьетнамских беженцев, так называемый «лодочный люд», ежедневно тонули в море, пытаясь спастись от новых революционных хозяев. Весь мир шумел об этом, и Маркес был спрошен московским телевизионным человеком: «А что Вы скажете, товарищ Маркес, по поводу шумихи, раздуваемой буржуазными средствами информации, в связи с проблемой вьетнамских беженцев?» Не исключаю, между прочим, возможности лукавства со стороны телевизионщика. Иные советские телевизионщики были не так уж просты. У Маркеса на лице появляются следы марксистского анализа. «Это естественный процесс классовой революции, — объясняет он советским телезрителям. — Проигравший класс должен исчезнуть, уступить свое место победителям». Не правда ли, фраза эта весьма привлекательно звучит в устах политического сторонника бедных? Я помню, как хохотали тогда в Москве и как многие дали зарок ничего не читать маркесовского до падения коммунистов во Вьетнаме. Все-таки нужно обладать какой-то особенной вульгарностью, чтобы быть настолько заблокированным так называемой левой идеей.