Хаджи-Мурат Мугуев - Весенний поток

Раза два сталкиваюсь с Сергеем Мироновичем. Как и мы, он таскает балки и прочий хлам.

На Кирове короткая, облезшая на плечах кожанка и новая коричневая кепка, повернутая к затылку козырьком.

— Десять минут отдыха, — поднимая вверх лопату, закричал Савин, но работавшие поодаль люди не слышали его. Тогда Савин взял из кучки железного хлама обломок подковы и гулко забил ею по висевшему на столбе рельсу.

Все остановились.

— Десять минут отдыха. Перекур, песни и танцы, — закричал Савин.

Киров снял с головы кепку и сказал:

— Вовремя отдых, — и, оглядев всю большую дворовую площадь, добавил: — Молодцы, смотрите, как хорошо поработали мы.

Стоявшие возле него Богословский, Квиркелия, Шатыров и ингуш Нальгиев тоже довольными взглядами обвели двор. Да, он был неузнаваем.

Народ сходился к тому месту, где был Сергей Миронович. Кое-кто закурил, девушка в красном кумачовом платке запела какую-то песенку, двое рабочих поддержали ее. Я не знал этой песни, по-видимому, это была местная, астраханская. И вдруг веселый, разбитной, ставший для всех нас давно знакомым и близким мотив «яблочко» покрыл и слова, и мелодию астраханской песни. От ворот, играя на гармошке и приплясывая на ходу, шел матрос, на его бескозырке вились, змеились ленты, сам он был крепок, белозуб, радостен. За ним следовали еще двое в тельняшках и широченных клеш-штанах.

Отдыхавшие смолкли, а матросы все так же озорно пели, скаля зубы и подмигивая смотревшим на них людям.

Бог разгневался на нас

и взлетел на небо.

Нынче стали выдавать

четверть фунта хлеба... —

притопывая, пел матрос, а его гармошка звенела и разливалась вокруг.

«Четверть фунта хлеба!» — басовито вторили другие двое.

Киров посмотрел на матроса и до того молодо и весело рассмеялся, что игравший перестал подтанцовывать и, тоже расплывшись в улыбку, смотрел на него.

— Что, моряк, отощал на четвертушке? — спросил Киров. — А ведь ешь, наверное, целых две, вон какие щеки нагулял, — показывая на розовое лицо матроса, продолжал Сергей Миронович.

Все засмеялись, но матрос не смутился:

— Это я, товарищ Киров, первый стишок для контры пел, а вот второй правильный, для агитации.

Он передернул плечами, пробежал всеми пальцами по клавишам и высоким голосом запел, так что его слышали даже те, кто стоял вдалеке:

Лети, боженька, от нас

На свое на небо —

Отвоюем мы Кавказ,

Будет много хлеба!

Он так звонко и весело закончил свой куплет, что слова «будет много хлеба» прозвенели над толпой.

— Вот это правильно, товарищ, разобьем Деникина, закончим гражданскую войну, начнем все работать, хорошо будет, — мечтательно и вместе с тем твердо сказал Киров. — Хорошо всем людям будет. И хлеба, и счастья, и радости заслужили! — еще уверенней закончил он.

Десятиминутный отдых промелькнул незаметно, и все снова принялись за дело.

Трудимся еще часа полтора. Наконец, в конце двора горнист играет отбой.

Мы бросаем работу и под команду Савина становимся в ряды. Из дальних концов заводского двора сбегаются отставшие. Снова гул голосов, короткие возгласы, движение, и под звуки оркестра, грянувшего «Как ныне сбирается вещий Олег», мы шагаем по улицам Астрахани.

* * *

Над городом снова английские самолеты, а с ними два деникинских аэроплана. По машинам бьют пулеметы, установленные на колокольнях и крышах пятиэтажных домов. Грохочут вздернутые хоботами кверху пушки, стреляющие из подрытых под ними окопчиков. С Волги и со стороны дельты бахают матросские батареи. Гром и гул стоят над Астраханью, а в воздухе кружат пять серо-стальных птиц, швыряющих бомбы на улицы и площади. Задрав головы, смотрят на них тысячи больше удивленно-любопытных, чем напуганных горожан. Два самолета резко пикируют и, проносясь над домами, поливают улицы горячим свинцом.

В воздухе, в стороне от самолетов, встают белые облачка шрапнелей. Мы видим, как наши полевые пушки с трудом бьют на какие-нибудь четыреста — шестьсот метров в высоту. Каждому кажется, что ни один снаряд не летит мимо вражеских самолетов и что сейчас, вот в эту секунду, охваченные пламенем, в дыму и огне ринутся они вниз.

— Под хвост... под хвост наддало, аж дым пошел! — приседая от восторга, кричит рядом со мной человек в картузе.

— Падает... падает, — замирая, восторженно говорит Богословский. Его шея вытянута, глаза сияют, фуражка сбита набок.

— И впрямь валится, — неуверенно шепчет Ерохин, всего минуту назад крывший нещадно артиллеристов за «журавли» и недолеты.

Английский самолет перевернулся в последний раз и вдруг, выровнявшись, проносится над крышами, тарахтя пулеметом.

— А-аа-ах! Обманул! — вырывается у всех. Горькая досада охватывает нас. Англичанин решил покуражиться, поиздеваться над нами. Он поднимается вверх и снова делает какие-то фортели, падая и переворачиваясь через крыло. Но теперь уж мы не верим ему.

Гул и грохот пальбы висят над нами. Вдруг из-за эллинга, над Волгой взмывают два самолета. Они быстро набирают высоту и делают над городом разворот.

Две большие пятиконечные звезды алеют на каждом из них. И конструкции они иной, нежели реющие над нами интервенты. За плоскими коробками желтоватого цвета тянется долго не тающий дымный хвост.

— Наши! Наши гидропланы! Ур-ра! — кричат люди.

Противник заметил гидропланы. Самолеты стали сближаться.

Один из наших летчиков вдруг стремительно пошел прямо в лоб на противника. Другой, зайдя с хвоста, атаковал одинокого «англичанина». Над нами прогрохотали две короткие и одна долгая очереди пулемета. «Де-хэвиленд» в друг резко нырнул, дернулся носом и, охваченный огнем, штопором пошел вниз.

— Ур-ра! Ура-а-а! — кричим мы, хлопая в ладоши.

В воздухе еще грохочут пулеметы. Внизу ревут пушки. Вражеские самолеты, сбившись в неровное звено, отстреливаясь, уходят к югу от наседающего на них гидроплана. Второй самолет, треща мотором, пересекает Волгу, стремясь перерезать врагу путь. Двухмоторные английские аэропланы скрываются в дымно-пепельных облаках.

Спустя несколько минут оба гидроплана появляются над нами. Их алые звезды совсем низко висят над домами. Нам даже кажется, что мы видим мужественные, гордые лица летчиков.

Улицы стонут от криков и восторженных аплодисментов горожан. Только хладнокровный Ерохнн спокойно говорит:

— Ты знаешь, почему за ними в воздухе остается черный след, а за «англичанами» его нету? — И сам же отвечает: — Белогвардейцы летают на чистом авиационном бензине, а наши ребята — на автосмеси. — И, срывая с головы шапку, кричит: — Ур-ра-а-а! Герои!

Вечером идем в клуб совпартшколы. Раньше здесь был женский институт, в котором еще недавно «благородные девицы» вальсировали с офицерами и гимназистами, а теперь в этом зале под звуки гармошек и балалаечного оркестра пляшут красноармейцы, моряки, слободские девушки с форпоста, бывшие прислуги, крестьянки. По воскресеньям здесь идут спектакли. На стене — большой плакат с тщательно измалеванными на нем буквами: