Хаджи-Мурат Мугуев - Весенний поток

Провожает он до самого Кизляра, чтобы я с утренним поездом мог уехать во Владикавказ.

— Их, поездов-то, всего два. Один утром, в семь тридцать пять, а другой ночью, в час пятнадцать. Только это так расписание числится, а идут они когда как. Ты только не робей, не робей, товарищ, сиди себе в вагоне, как барин, и больше никаких. Здешние казаки ни черта не стоят. Им бы только вина нажраться да чтобы на фронт не ходить, а кто возле них бродит, их это не касается. Вот подальше, к Прохладной, к Пятигорску, там другое дело, — там контрразведка, говорят, лютует. Там уже не казачня пьяная этим делом занимается, а добровольцы, деникинская шпана. Там и проверки, и облавы, и шпики, и обыски — словом, там держи себя востро, а здесь, до Моздоку, садись в вагон и хоть кричи: «Я большевик, я коммунист, сукины вы дети», никто тебя и пальцем не тронет, — говорит Сибиряк.

Мы оба хохочем, представляя себе картину, нарисованную им.

Дозоры камышан, Терек, заводи, болота — все это остается позади. Снова овраги, кусты, лесок, обрывы. Твердая кочковатая земля, хрустит под ногой сухая ветка. Сибиряк хорошо ведет. Это прирожденный охотник и следопыт.

Я слышу шорох, мгновенно растаявший во тьме.

— Зайца спугнули. Он теперь до самого Кизляра не остановится, — говорит Илья. — Слышь, чекалки воют, — прислушивается он к далекому, еле различаемому лаю.

Выходим к дороге. Высокие столбы телеграфа, гудит проволока.

— Черный Рынок с Кизляром работает, — простодушно сообщает он.

Ничего не отвечаю ему. Да и что скажешь, если сам их командир, Сосин, до сих пор не догадался хотя бы изредка прерывать связь.

Пересекаем две довольно быстрые речушки. Снова поле. Черные стога сена, как гигантские шлемы, поднимаются над землей. Их много. Что-то помешало владельцам свезти их отсюда.

— Это Карпушиных. Может, слыхали про таких буржуев? Они из тавричан, бо-о-гатые, кулаки. Целая семья их.

— Плохо вы воюете, — прерываю я его.

— Кто? Я плохо воюю? — даже останавливается он.

— Не ты лично, а все вы, камышане. Ну скажи на милость, где это видано, чтобы под самым носом у повстанцев стояли нетронутыми помещичьи стога, экономии, гудели провода, работали почта и телеграф? Ведь у нас гражданская война. Ты же сам Сосину говорил, что белых надо бить, жечь, рубить, а это что?

Сибиряк вздыхает.

— Сосин ни к собачьей матери не годится, — говорит он. — Какой он командир! Ему бы огороды разводить или ребятишек азбуке обучать, самый бы раз. Только мы и без него пожуем все это, дорогой товарищ, начисто уметем! — вдруг свирепея, говорит он.

Вдали встают огоньки.

— Терновка, село такое. Там пехота кадетская ночует, — говорит он и продолжает прежний разговор. — У вас в Астрахани наш прежний командир, кизлярский герой, товарищ Хорошев Александр Федорович, шесть раз раненный. Вот если бы его к нам вернули, — ого, другое дело б стало. А с этим глобустом одна беда, — машет он рукой.

— С кем, с кем? — не понимаю я.

— Да с Сосиным, с глобустом. Это его так наши ребята прозвали.

— Это что же такое «глобуст»?

— Невжель не знаешь? А еще ученый! — в свою очередь удивляется Сибиряк. — Это ж такая научная вещь в школах имеется. Как арбуз или тыква, а на ней части света растыканы.

— Глобус, — говорю я.

— Ну так я и говорю — глобуст. А назвали его за то, что когда все от белых в камыши тикали, так каждый свое, нужное хватал и бег сюда: кто муки, кто сала, кто круп или же одежи, а этот, нечистый дух, цоп глобуст из школы да книг восемь и, на тебе, прибег к нам спасаться. Одно слово — учитель. А что убег из станицы, так это он хорошо исделал. Там с ним другой еще учитель был, Авдеев Степан Иваныч, так того кулаки станичные схватили, спервоначалу били его дюже, а потом средь площади, возле церкви, сашками порубали. Сами рубают, а сами кричат, насмешку строят: «Вот тебе — глобуст! Вот тебе — земля вертится! Вот тебе — окиян!» На таки кусочки порубали, что потом вдова его, порубанного, в мешок собрала, да так и схоронила. А этот, спасибо, утек, а то б и его зарубали.

— А кто же его командиром сделал?

— Сами, по глупости по нашей. Думали, как он грамотный и партейный человек, ну, будет над нами командиром, а ему, оказалось, ловчей книжки читать да про разные страны рассказывать. Вот это его дело, а так, вообще худого не скажу, парень он ничего, тихий, правильный, камышане его уважают, однако с командиров скинем. Так ты не забудь, когда обратно в Астрахань вернешься, скажи там, чтоб отдали назад Хорошева. С ним мы делов еще наробим.

— Живы будем — пойдем в Астрахань вместе. Вот ты там об этом и скажешь.

Сибиряк останавливается.

— Это ты про Астрахань верно говоришь? — переспрашивает он.

— А почему бы и нет! Со мной для связи обязательно пойдет кто-нибудь.

Он тяжело кладет мне на плечи свои руки и задушевным, дрогнувшим голосом говорит:

— Ну, спасибо, ну и спасибочки тебе, товарищ милый.

Потом мы молча продолжаем путь. Доходим до полосы виноградников, широкой лентой опоясавшей Кизляр. Идем по широким аллеям садов, окруженных сплошным кольцом виноградных лоз. Огромные амбары с сорокаведерными бочками, давильными прессами, с различным винодельческим инвентарем попадаются на пути. Домики-усадьбы с балкончиками и флигелями все чаще встречаются нам. При свете поднимающегося утра ясно видны раскиданные возле виноградников шалаши и хибарки рабочих.

Пересекаем вишневую аллею и по еле видимой тропинке уходим сквозь виноградную чащу вглубь.

— Винца здесь — пей не хочу. И коньячок тоже знаменитый. Армянин тут хозяин, по фамелии Гукасов. Я у него еще мальчонком служил, виноград резал. Бога-атый, стерва, и злой как собака, а коньячок по всему краю — первый, — облизывая губы, говорит Сибиряк.

Идем среди сплошной зелени, пока не приходим к сторожке, возле которой стоит столб с надписью: «Виноградники и усадьба господина Кочкарова Богдана Багдасаровича». Ниже другая дощечка: «До Кизляра — 3 версты 200 саженей, до железнодорожного поселка — 2 ½ версты». Дверь в сторожку полуоткрыта. Возле плетня трется спиной огромная свинья, окруженная розовыми повизгивающими поросятами.

Утро уже совсем настигло нас.

Сибиряк не сразу вылезает из чащи виноградников. Он внимательно глядит на сторожку. Потом улыбается и, дернув меня за рукав, говорит:

— Идем! Вона она, метелка, на. месте. — И, подведя к обыкновенной, связанной из прутьев метле, приставленной к сторожке, тихо говорит: — Здесь дед один живет, наш дед, чисто советский. Знак такой у нас с ним имеется: ежели метелка у окна стоит — дуй прямо, без всякого страху; если у стенки — погоди, спешить не надо, остерегайся; ну а ежели вовсе нема метелки, значит, беляки близко, ховайся скорее и дуй обратно. Вот, брат, какая у нас с ним арихметика. — И, открывая ногой дверь сторожки, он весело кричит: — А ну, дед, принимай гостей!