Хаджи-Мурат Мугуев - Весенний поток

Первая страница пестрит хвастливыми телеграммами из прифронтовой полосы. Они все одинаковы — большевики бегут, Красная Армия рассыпается, крестьянство с хоругвями и хлебом-солью всюду радостно встречает войска Деникина.

Две телеграммы останавливают мое внимание: «Киев (От собств. корр.). Из Петербурга сообщают, что на месте взорванного большевиками знаменитого памятника Петру Великому Петроградский Совдеп поставил памятник Иуде Искариоту. Ежедневно коммунисты совершают свои бдения у памятника Иуды, моля о победе над «добровольческой» армией».

Вторая телеграмма, тоже «От собств. корр.», но уже из Риги, под огромной шапкой — «Бегство Ленина»: «По полученным из Гельсингфорса сведениям, 16 августа в Москве произошло восстание войск чека, которые под командой большевиков атакуют Кремль, расстреливая коммунистов. Спасаясь от восставших, Ленин вылетел на аэроплане в Финляндию. Финские власти приняли меры к его аресту».

Так же «правдоподобны» и другие сообщения.

— Нашел, нашел станичника, он сюды в отдел за сына хлопотать ездил, ну, а отседа кой-чего для дому купил, — слышу я знакомый голос казака-попутчика. — Если желаете, на его тачанке можно до Прохладной доехать, а там и на поезд, — Расталкивая толпу, он пробирается ко мне. Глаза его весело блестят. От него пахнет вином. — И возьмет недорого. Рублей двадцать ему дадите и чепурку винца по дороге купите, — уговаривает он.

Мне очень кстати такая поездка, через казачьи станицы, в компании двух местных казаков. Но я делаю нерешительное лицо и как бы в раздумье говорю:

— Ну, а там как, в Прохладной? А вдруг приедем к ночи, станицы я не знаю, никого знакомых, куда идти на ночь?

— Вот нашли печаль, — перебил бородач, — дак ко мне в хату прямо и пойдем. Ночку заночуйте у мене, а утречком, с богом, дальше.

Я снова делаю вид, что колеблюсь:

— Да, может, еще стесню вас, опять же домашние ваши...

— А им какое дело? У себе в хате я хозяин, и никаких! Еще того не бывало, чтоб баба над казаком панувала, — говорит он и, беря меня за руку, тянет за собой. — Идем, идем, господин чиновник, во-он нас станичник возля тачанки дожидается.

По дороге я покупаю четверть мутного кизлярского чихирю и под шумные возгласы новых друзей лезу в тачанку.

Ночью, во втором часу, мы, усталые, сонные и хмельные, въехали в Прохладную, оставив за собой шесть казачьих станиц, отделяющих от нее Моздок. Ехали весело, встречая по пути приятелей и знакомцев, среди которых попадались и однополчане моих неожиданных друзей.

— Стой, стой... Так то ж катериноградский... Карпенко, Филипп Иваныч, нашего полка, Я с ним еще в тысяча девятьсот третьем годе, в Ольтах, на турецкой границе в одной сотне служил. Треба с ним выпить, — придерживая коней, вспоминает наш возница и, привстав на тачанке, через всю улицу орет: — Эй, эй, Филя, Филипп Иваныч! Здорово, браток крестовый!

«Браток» перелезает через плетень. Приятели долго обнимаются, после чего начинают разливать по кружкам чихирь.

Так продолжается всю дорогу. Знакомых и друзей у моих спутников не меньше хорошей роты. Четверть из-под чихиря приходится дважды наполнять в пути.

На одной из таких «остановок» к нам в тачанку садится атаман Павлодольской станицы, едущий попутчиком до Приближной. Это веселый, болтливый казак, с «Георгием» на груди. Он всю дорогу орет изо всей мочи песни или же, кстати и некстати, вспоминает австрийский фронт и Карпаты, расхваливая польских женщин.

— Что же вы не на фронте? — спрашиваю его.

— Ему нельзя. Его павлодольские бабы не пущают. Ить видите, какой бугай здоровый, — серьезно говорит мой сосед, подмигивая глазом.

— Вы им не верьте, нечистым духам. Разве ж они могут чего понимать, кроме брехни да вина! — отмахивается атаман. — У нас служба здеся еще хужей фронта будет. Порядок держать надо, казаков не распущать, опять же разным-всяким надзор надлежит вести. Кроме того, мобилизация, конский учет, зерновой запас, корма и всякая прочая политика опять нашего ума дело, — не без достоинства перечисляет он. — Или вот сейчас на Кубани тамошние казаки-самостийники бунтуются. Опять же нам, атаманам, предписание из войскового штаба: следить, чтоб и у нас чего такого по станицам не было. Видали, делов сколько, а этим бугаям старым одни смешки. Потому, бог мозгов им не дал, — заканчивает он.

Известие о кубанских казаках-самостийниках очень важно. Постараюсь во Владикавказе больше и подробнее узнать о них. Я почти не пью, сославшись на головную боль; казаки слабо уговаривают и очень скоро забывают обо мне. Они пьют, поют, целуются друг с другом и раза два пытаются припомнить какую-то старую обиду, причиненную им спутником-атаманом, но, тут же забыв ее, снова затягивают нескончаемую песню «Ой да не из тучушки...». Потом они поочередно спят в тачанке и уже около Приближной, отоспавшись, несколько приходят в себя и высаживают атамана. Так мы приезжаем в Прохладную. Бородач под лай сбежавшихся собак ведет меня к себе. В темноте мы приходим в хату и будим спящую в сенях его жену.

Ночная прохлада, видимо, совсем отрезвила бородача.

— Принимай, жена, гостя... Вот господин чиновник, по казенному делу едет. Треба постлать в чистой горенке, — важно говорит он безмолвной старухе, засветившей каганец.

Утром казак поит меня горячим молоком, кормит домодельным сыром, белым крупитчатым хлебом и дает на дорогу два огромных арбуза.

— Вы берите, берите, господин чиновник. Таких арбузов, как наши, прохладненские, по всей Расее не сыщете. Раньше наши арбузы прямо в Питербурх вагонами отправляли.

Он провожает меня на вокзал. Перрон маленький, заплеванный, унылый. Серая, однообразная толпа, среди которой встречаются «добровольческие» офицеры, выделяющиеся цветными фуражками, яркими околышами и серебряными черепами на рукавах. На вокзале — карта Центральной. России с указанием линии фронта. Курск обведен синей лентой, и на нем приколот маленький трехцветный флажок, — по-видимому, Курск действительно взят белогвардейцами.

Идем с приятелем-казаком в буфет. Там мы выпиваем по кружке пива, затем покупаем в кассе плацкартный билет и снова уходим в буфет. Только перед самым отходом поезда я отпускаю казака, но прежде услужливый бородач скатывает свои арбузы мне на лавку и только после этого прощается.

— Будете опять в Прохладной, прошу к мене... Андрей Степаныч Лапин, не забудьте мое фамилье, — говорит он.

Поезд трогается. На третьем пути стоит бронепоезд «Генерал Корнилов». Он невелик — серый, обтянутый броней паровоз, пушечная площадка, броневагон с двумя пулеметными башнями и длинным голубым офицерским вагоном.

В плацкартном купе сидит казачий прапорщик, безусый круглолицый юнец. С ним едет пожилая дама и девушка лет двадцати. Прапорщик говорит тонким ломающимся голосом и презабавно проводит рукой по верхней губе, где полагается быть усам. Дама с любовью и страхом глядит на него.