Валентин Клименко - Записки контрразведчика. Взгляд изнутри на противоборство КГБ и ЦРУ, и не только

В нашем доме существовало два парадных подъезда, выходивших в переулок, а один из них был проходной. Из каждой квартиры вел черный ход с выходом во двор.

Помимо этого переулок соединялся с двором аркой с постоянно запертыми на висячий замок воротами. Дворник их открывал только для вывоза мусора или когда приходил во двор точильщик, кричавший громогласно: «Точить ножи и ножницы! Точить ножи и ножницы!» Или старьевщик, приезжавший с тележкой и кричавший: «Старье берем! Старье берем!»

Двор был замкнутым пространством, где все знали соседей в лицо и по имени, где родители не боялись выпускать детей гулять одних. Среди детворы были не только русские, но и армяне, евреи и татары. Ссоры между ребятами случались нечасто, мы по-детски дружили, а выходя гулять, делились друг с другом хлебом и сахаром. Иногда в жаркие летние дни с разрешения родителей мы выносили раскладушки и ночевали в нашем дворе в центре Москвы под открытым небом.

Ребята из соседских дворов считались «не нашими», и с ними отношения выяснялись по принципу «двор на двор», но для некоторых дворов делались исключения, мы с ними дружили и играли в футбол, вышибалы, штандар, ножички или в другие игры.

Мы и соседские ровесники-мальчишки гордились тем, что живем практически в самом центре Москвы на улице Горького, что рукой подать до всех музеев и театров, бахвалились нашими знаниями всех проходных дворов, историческими достопримечательностями и постройками в близлежащих переулках.

В наш хрустально-чистый, изолированный от всего двор, мирок детства, стали проникать ветра перемен и понимание огромности окружающего мира, когда в 1957 году во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов мы впервые увидели в Москве множество иностранцев, свободных и раскованных, одетых не как мы, разговаривавших не как мы.

На улице Горького, нашем «московском Бродвее», нам удавалось пообщаться с заморскими гостями. Мы обменивались значками, но это был лишь повод завязать разговор. Они на ломаном русском, мы кое-как на немецком или английском, а в основном с помощью незаменимых в таком деле жестов и мимики. Подобное общение вызвало большой интерес к заграничной жизни.

Мой жизненный путь поначалу вписывался в типичную схему жизни молодежи послевоенной страны Советов — детский сад при ЗИЛе (бывший ЗИС), средняя одиннадцатилетняя школа № 175 Свердловского района города Москвы (пионерия, сбор металлолома, макулатуры, пионерские сборы и походы, затем комсомол), ежегодные поездки в пионерлагерь ЗИЛа в подмосковное Мячково, занятия спортом (спортивная гимнастика), а потом трехгодичная служба в Советской армии.

После армии я изучал английский язык на курсах при Институте иностранных языков имени Мориса Тореза, несколько месяцев был рабочим во ВНИИПП (Всесоюзный научно-исследовательский институт полиграфической промышленности), а потом больше года проработал макетчиком в мастерской № 12 «Моспроекта-2», расположенной на площади Маяковского.

А в 1968 году я поступил в Высшую Краснознаменную школу КГБ при Совете Министров СССР…

Наступили шестидесятые. В те годы нашим кумиром стал Булат Окуджава, чьи песни звучали из многих московских окон. К тому же в Москву «пришли» Элвис Пресли, Элла Фицджеральд, Дюк Эллингтон и набиравший популярность среди молодежи настоящий американский джаз, который в те памятные годы не только не поощрялся в Советском Союзе, но и запрещался.

Песни Элвиса Пресли и рок-н-ролл передавались из рук в руки знакомым, а записывались умельцами на «ребрышки», то есть на использованную рентгеновскую пленку — там порой отчетливо видны были чьи-то ребра.

В московские кафе «Молодежное», «Аэлита» и «Синяя птица», где вечерами, в обход запретов, для своих играли джаз, без особой протекции просто невозможно было попасть. В кафе пропускали лишь по предварительной записи, которая начиналась в любую погоду на улице у закрытых дверей кафе еще в два часа дня, но для своих завсегдатаев с улицы Горького, многих из которых швейцары, охрана и бригадмильцы знали в лицо, делались исключения.

Обычно по вечерам в субботние или воскресные дни с семи часов кафе заполнялись такими «заранее записавшимися», и многие посетители, растягивая один-единственный вишневый коктейль на весь вечер, по-простому рассаживались на полу вокруг импровизированной эстрады и жадно впитывали так называемое «тлетворное влияние Запада».

Площадь Маяковского в те годы, впрочем, как и сейчас, была символом свободомыслия. Эпизодически по выходным на постамент у памятника Владимиру Владимировичу поднимались молодые поэты-шестидесятники, а также артисты и просто молодые люди, вокруг которых собирались толпы москвичей.

С этих импровизированных подмостков читались неформальные и не согласованные с литературными инстанциями стихи Мандельштама, Цветаевой, Пастернака, Ахматовой, Гумилева, Саши Белого или Андрея Черного, что считалось грубейшим нарушением порядка и закона.

Милиция и дружинники (бригадмильцы) устраивали облавы на москвичей, приходивших на те импровизированные поэтические митинги, доставляли задержанных для профилактических бесед в 108-е отделение милиции на Пушкинскую улицу.

Но мне, знавшему все проходные дворы в округе, удавалось всегда избегать подобного общения с дружинниками и представителями правоохранительных органов. Посещение тех поэтических митингов было лишь тягой к запретному, свойственная, наверное, всем юношам.

Однако всегда я старался придерживаться здравого смысла. И в увлечении молодежными течениями, романтикой эпохи шестидесятников, и в стремлении шагать в ногу со страной с ее «идеологией марксизма-ленинизма как самой передовой идеологией в мире». Мои взгляды на жизнь, отношение к окружающему миру и людям формировались, конечно же, в семье.

Как оказалось, о своих истинных корнях я толком ничего не знал. Только в последние месяцы жизни моей мамы в 2009 году, подолгу беседуя с ней, и уже после ее кончины, разбирая семейные документы, я получил наиболее полный ответ на все вопросы о моем происхождении…

О родителях мои самые первые воспоминания обрывочны. Одно из них, когда я проснулся от яркого солнечного света в своей кроватке в комнате с окнами, выходящими во двор, на первом этаже в нашей квартире в Старопименовском переулке. Над кроваткой висела бумажная тарелка-репродуктор черного цвета, из нее еле слышно звучала музыка.

Родители сидели на диване в противоположной стороне комнаты, обняв друг друга, и о чем-то тихо переговаривались и улыбались мне. Я слез на пол, побежал к ним, они взяли меня на колени, и я остро ощутил, что это мой дом и что это самые близкие мне на свете люди…