Ехезкель Котик - Мои воспоминания. Часть 2

Перед Рош-ха-Шана я поехал покупать места. В кринковском шуле было весьма замечательное место - у самого арон-кодеш, где всегда и везде стоит раввин.

Я приобрёл место и почувствовал себя среди благородных, возвысился. Но большинство ешувников, как сказано, имели «достойные» места, и я не знаю, наслаждался ли я больше, чем они.

Соперничество из-за почёта было очень сильным.

Как жили прежде ешувники. – Пророчества Любовичевой. – Пан Доброжинский. – Анекдоты про пана Доброжинского. – Его пьянство. – Лошадка. – Генерал Киславский. – Его оригинальное поведение. – Страсть к музыке. – Йосл Лидер. – Железный человек, но без сердца. – Его выходки. – Йосл Лидер и губернатор. – Рувен, беги!

В моё время ешувники и лесоторговцы жили широко. Городские жители чуть ли не жили за счёт ешувников, торговцы зерном и деревом всё покупали у евреев. Арендаторы жили как помещики. Их дети себя чувствовали, как дети помещиков. Родители им брали лучших меламедов. Живущие поблизости от больших городов, посылали детей в гимназии. В те времена для евреев открылись все учебные заведения. Кроме того, самыми большими эрудитами были зятья ешувников, и ихус, как сказано, переместился из города в деревню.

И когда наезжали в города на Рош-ха-Шана ешувники, на улицах появлялись шикарные брички с шикарной упряжью, и шикарные евреи в шикарной одежде. Привозили с собой столовое серебро с высокими серебряными подсвечниками, и каждый старался перед другим выделиться своими замашками, широкой жизнью, покупкой самых важных вызовов к Торе, самыми дорогими кушаньями, и от них взялась мода угощаться пирожками. Не жалели и сладких водок и вин.

Что касается меня, то Любовичева уже нашла многое, о чём говорить и что критиковать. Почему это - считала она - я ленюсь, не стремлюсь заработать, зачем читаю книжки, и т.д., и т.п.

«Не будет у него никогда ни гроша!» - говорила она и моей жене. Каждый грош надо откладывать, припрятывать. Копейка рубль бережёт. Рубль к рублю – будет два, и сто, и больше. А у меня всё утекает между пальцами. Не ценю денег, работать не хочу, ясно, что я – безнадёжный случай.

Корчму, как я уже говорил, я хорошо поставил. У меня были разные хорошие вина, водки и коньяки, дорогое пиво, и ко мне стекалась шляхта и крестьяне со всей округи. По воскресеньям и по всем нееврейским праздникам у меня в корчме было полно народу. Крестьяне у меня были в большом помещении, а шляхта – в других комнатах. Днём я тоже, конечно, тяжело работал – а не так, как говорила Любовичева, хотя и держал двух человек на раздаче, и во всём соблюдал большой порядок.

В обычные, будние дни посетителей было мало, и мне было нечего делать. И я просто наводил порядок и привёл корчму в образцовое состояние, на что прежние евреи никогда не обращали внимания. У меня было время на всё, и помещица попросту злилась, что у человека есть время.

Она меня продолжала критиковать. Говорила, что мне лучше бы подошло стать раввином или – не рядом будь помянут - ксёндзом в большом городе. Раввин и – не рядом будь помянут – ксёндз, были для неё люди, неспособные трудиться.

«Он может только философствовать. А ведь он всё-таки еврей и, к тому же, бедняк. Почему он не стремится к чему-то практичному? Нет, он никогда не станет человеком, никогда не добьётся никаких денег – а чего ты стоишь без денег?»

Обычно она это обсуждала с моей женой. Этим она повторяла ошибку, которую делал отец, считая, что жена из меня сделает хасида, стоит на неё только повлиять. Помещица тоже считала, что жена меня сделает скупым, пустоголовым, тяжко работающим и замотанным, стоит только ей это хорошо втолковать. И я бы тогда ходил в амбар и загребал бы граблями солому, как Роземблюм.

На жену мою Любовичева влияла сильно, но ничего хорошего из этого не вышло. Жена только через силу трудилась, что никому не было нужно.

Но я считал иначе: для чего надо перерабатываться, выбиваться из сил, если можно вполне хорошо жить и без такого нечеловеческого, тяжёлого труда?

Зачем превращаться в грубого мужика, портить себе жизнь? И как оказалось, я был прав. Но об этом дальше.

Помещик Доброжинский, сдавший своё имение в аренду Любовичевой, жил у неё в усадьбе, ел там и пил. У него ещё было, на что пить. Он ещё владел большим лесом в усадьбе Борки, Волковыского уезда. Он давал крестьянам из Макаровцев, бывшим своим крепостным, справку в Борковский лес к своему леснику с разрешением вывезти несколько возов дров. За это они покупали ему водку и распивали вместе с ним у меня в корчме. Понятно, что пан Доброжинский регулярно шатался пьяный. Выпивая, он целовался с крестьянами и крестьянками. Закусывать он любил сыром. И так он совсем опростился.

В душе он, однако, был очень благородным человеком, с хорошим характером и аристократического происхождения. Дед его был предводителем дворянства Виленского округа. Этот дед взобрался однажды в Бяле-Козе [?] на высокую гору, стоя на вершине которой можно видеть окружающие поля и деревни, и сказал, что всё, что глаз его видит, должно ему принадлежать.

Так и произошло. При таком состоянии и в те времена это было не трудно осуществить.

Трое детей, которых имел дед, были все распутниками и кутилами. Пока дед был молод, он их ещё держал в руках и не давал шарлатанствовать. Но в старости уже не мог сдержать, и они наделали больших долгов. И даже подделали отцовскую подпись, и много имений было продано с аукциона. Дед от горя и стыда заболел и умер. Трое братьев и сестра поделили владения и наличные - в общей сложности миллион двести тысяч рублей. На долю отца Доброжинского пришлось шесть имений: три возле Макаровцев, три – в Волковыском уезде, с большим лесом, и триста рублей наличных.

Братья отца прокутили все свои имения и деньги. Но сам отец был немного сдержаннее - качество, которого его сын, пан Доброжинский, не унаследовал: отцовскую собственность он промотал, имения продал, остались только усадьбы Макаровцы и Борки с лесом, золотая и серебряная утварь и украшения, которые он потом тоже продал.

Был он умным человеком. Деньги занимать ненавидел, только продавал подряд всё, что имел. Продаст, получит деньги и прокутит!

«Я тоже начал было делать долги, - рассказывал бывший помещик, - отец предвидел, что как только он умрёт, я пущу на ветер то немногое, что осталось... Дело было через два года поле моей женитьбы. Мать тоже умерла в тот год. Мне досталось в наследство два имения и двадцать тысяч рублей наличных. Тут я зажил по-настоящему! Я любил музыку, нанял оркестр из сорока чехов, чтобы играли мне в обед и вечером. Жил я в Борках. Я также любил лошадей, было у меня тридцать лошадей для выезда; музыкантов и лакеев - человек шестьдесят. И ещё я регулярно гулял, устраивал балы, приглашая к себе всех окрестных помещиков, пил и плясал...