Ехезкель Котик - Мои воспоминания. Часть 2

"Жид проклятый!"

Просто так, за здорово живёшь

Еда в Киеве стоила очень дёшево, и люди таки ели! Русские ели много, и евреи тоже немало. Русские, кроме того, лили в себя водку, как воду.

Помню также, что бессчётно ели маслины - фрукт, к которому надо было привыкнуть.

Сначала, как только приехал, я этого есть не мог, меня тошнило. Но потом, постепенно, привык и очень полюбил.

За жильё платили обычно совсем дёшево, домохозяева не имели ещё такой силы, как тут, в Варшаве. Если жилец не заплатил квартплату, его не выбрасывали тут же, как в "маленьком Париже". Хозяин ждал: может быть, может быть он всё-таки заплатит!

И обычно хозяин не ошибался и не терпел убытка. Бедный жилец в конце концов платил. За пять лет, что я прожил в Киеве, я не видел и не слышал, чтобы хозяин выбросил жильца за неуплату квартирных денег. И с уверенностью могу сказать, что при более широких возможностях варшавских хозяев в смысле эксплуатации своих жильцов, киевские жильцы меньше должны денег своим хозяевам, чем в Варшаве.

Киевские евреи держались с литваками холодно. Такая уж у литваков судьба.

Особого вреда от этого не происходило. Литваки старались не обращать внимания и делали там очень хорошие дела. Из бет-мидрашей самым лучшим и достойным был литовский, и самым знаменитым раввином - тоже литовский. Литовские евреи конечно играли в городе большую роль, и больше были преданы интересам своих людей, чем богатые евреи других секторов.

Жил в моё время в Киеве один литовский богач - реб Лейб Шапиро. Был он из Минска. В Киеве он владел мыловаренной фабрикой. Он был большим филантропом, и имел открытый дом для всех одиноких.

И он, и его жена проявляли большое внимание к бродячим евреями, захваченным в полицейских облавах. Немало евреев вытащили они из мрачных киевских тюрем и вернули домой. Понятно, что такой светлый и милый литвак, как реб Лейб Шапиро, был в Киеве не один. Возле моего магазина у Андреевского спуска как раз проводили всех схваченных евреев после того, как они провалялись ночь в участке. Их вели к полицмейстеру. Оттуда отсылали по этапу домой. В толпе арестованных преобладали старые евреи, женщины, калеки и маленькие девочки. Моей обязанностью было - дождаться, когда арестованных проведут мимо моего магазина и всучить "старшему городовому" пару копеек, за что он позволял мне пройти вместе определённое расстояние с арестованными. Я тем временем узнавал их имена и адреса, которые тут же передавал в дом реб Шапиро.

Заботиться о пойманных во время облавы было в то время одной из главных забот киевских евреев. Всё уже было отработано - ведь еврей не может не помочь схваченному еврею.

Из дома реб Лейба Шапиро тут же бежали к подольскому приставу Михайлову, совали ему монету и делали, что надо. Каждый день получать на лапу - не пустяк, и таки говорили, что пристав Михайлов "набит золотом".

В то же время известным богачом Розенбергом, тестем барона Гинзбурга, были открыты две дешёвые еврейские столовые. В этих столовых была большая надобность, т.к. по всему городу скиталось немало нищих, не имевших никакого пристанища, которых регулярно сзывали на обед.

Очень интересной женщиной была мамам Розенберг. Это была филантропка с истинно тёплым сердцем, по-настоящему милосердная.

Каждый день она приезжала с Крещатика на Подол в дешёвую столовую - в нарядной карете, запряжённой парой лошадей, с лакеем. К карете снизу был привязан красивый ящичек.

В столовой она от разных лиц: нищих, обедневших интеллигентов, разорившихся торговцев, покалеченных рабочих, оголодавших маклеров и т.п. - получала письменные просьбы и складывала их в ящичек. Просьбы эти собирались заранее и подтверждались литовским раввином.

Например - кто-то должен уехать и не имеет на это средств. Он пишет в таком роде просьбу, а раввин, к которому он обращается за подтверждением, выясняет у него, действительно ли он собирается ехать и не имеет для этого средств. И тут же ставит свою печать на просьбе.

После этого тот идёт в дешёвую столовую и отдаёт просьбу мадам Розенберг. Дома мадам просматривает просьбы и каждому уже оказывается помощь.

Много ей помогал реб Израиль Бродский. Дом Бродского вообще тогда был домом благотворения и работы на пользу общества.

Но очень, очень замечательным был реб Гирш Эпштейн. Он имел золотое сердце. Это был еврей, которому бедность, несчастья и заботы ближнего буквально не давали есть, пить и спать. Сам он имел мало денег, но умел их собирать и по-хорошему, тихо и тайно делить среди нуждающихся.

Это был еврей, про которого действительно можно сказать, что беда ближнего была его собственной бедой, а нужда ближнего - его собственной нуждой. Ради ближнего он не знал покоя, и киевские евреи, даже киевские "люди воздуха" с бедных улиц, думается, должны его помнить из рода в род.

И ещё много, много добрых, хороших, сердечных киевских евреев приходят мне на память, но кто может их всех перечесть? Где взять для этого место и время?

Одно могу сказать - что во время своего пребывания в Киеве мне удалось узнать изрядное число добрых, горячих и достойных евреев, которые жили красиво и умерли красиво и были преданы своему народу до последнего дыханья, как смелые и бравые солдаты.

Но как не вспомнить, как пропустить такого интересного и дорогого еврея, каким был реб Мойше-Ицхок Левин! Сейчас, когда ренегатство и ассимиляция правят свой мрачный и нудный бал на еврейской улице, он приходит на память, всё ещё светлый и лёгкий, всё ещё тёплый и близкий.

Этот реб Мойше-Ицхок Левин вообще-то был из Карлина, и на память он мне приходит из-за своего способного сына, реб Шмуля Левина, жившего в Киеве и бывшего одним из лучших киевских общественных деятелей.

Отец реб Шмуля, реб Мойше-Ицхок Левин, раздавал подаяние налево и направо и в некоторых городах строил талмуд-торы. К талмуд-торам имел он особую слабость. Взять бедных детишек в дом, обуть их, одеть, вовремя накормить и выучить - было для него наивысшим удовольствием.

Понятно, что такое удовольствие немало стоило. И его ученики из талмуд-торы не ходили оборванные, как бывало в те времена в еврейском местечке. Нет - они были хорошо обуты и одеты, а голодное выражение их бледных лиц совсем исчезло.

На столе в синагоге у реб Мойше-Ицхока стоял ящик для просьб, и каждый день, снимая с себя талес и тфилин, он обращался к ящику. Нечего говорить, что о просьбах заботились.

И странная вещь: в делах реб Мойше-Ицхок был очень твёрдым. Не упускал ломаного гроша. Тому, кто с ним торговал, приходилось туго.

Казалось, что в нём сидит два человека: один - жестокий - для дел, и другой - шёлковый, прямо ангел - для своих.

Но возможно, что он был жестоким в делах для того, чтоб иметь возможность быть ангелом для своих - для бедных мальчиков талмуд-торы, для измученных, разбитых сердец и для настоящих благотворительных учреждений?