Семен Резник - Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время

Потом опять работа в Совнаркоме: он управляющий делами вместо выскользнувшего из структур власти Бонч-Бруевича. Горбунов выполняет десятки поручений Ленина.

Голод 1921 года, от которого умерло больше пяти миллионов человек (погибло бы втрое больше, если бы не помощь АРА, Нансена и иных «буржуазных» деятелей и организаций), стал для большевистского руководства сигналом тревоги. Ленин дал «гениальное» указание: обновить сельское хозяйство страны на основе достижений науки.

Дать указание легко, но как его выполнять?

Все ученые – ботаники, агрономы, селекционеры – беспартийные буржуазные специалисты, им нельзя доверять. Большевик Горбунов – политкомиссар при беспартийном Вавилове. Он довольно тактичен, Николай Иванович находит с ним общий язык и даже заражает его своими идеями.

Задача председателя Совета – проводить линию партии в растениеводстве, но часто получалось так, что он лоббировал линию Вавилова на Олимпе власти.

Когда в Институте опытной агрономии (ГИОА) был создан Отдел земледелия, Вавилов попытался снять с себя часть административного груза. Он пишет в Саратов Тулайкову: «По существу, первый кандидат на заведование Отделом земледелия в Институте опытной агрономии и в будущей Всесоюзной академии, конечно, Вы, и мы решаемся от имени Института и, полагаем, от имени всех опытников РСФСР и СССР просить Вас занять кафедру земледелия у нас. Я лично очень хотел бы, чтобы Вы были также и директором

Института опытной агрономии, что само собой разумеется, если бы Вы взяли на себя заведование Отделом земледелия».

Помня о том, что Тулайков три года назад возглавлял ГИОА, но ушел из-за разногласий с руководством Наркомзема, Вавилов продолжал: «Tempora mutantur [303]. Всё, что было плохого, ушло безвозвратно».

«В настоящее время, очевидно, начинается резкий поворот к лучшему. Мы это определенно здесь чувствуем. Опасения за учреждение, которые могли иметь место несколько лет назад, отчужденность изжиты <���…>. Всё это позволяет обратиться к Вам с столь дерзким предложением. В среде Института опытной агрономии Вы найдете в настоящее время исключительно Ваших друзей и почитателей» [304].

В том же письме Николай Иванович сообщал, что подыскал хорошее помещение для Отдела земледелия (Б.Морская, 42, соседнее здание с Институтом прикладной ботаники); что новый Отдел оснащен оборудованием, опытной станцией с отличным земельным участком и удобным помещением; что семью Тулайкова обеспечат квартирой в городе и второй квартирой – при опытной станции. Вавилов уверял, что ГИОА крепко стоит на ногах: «…Вполне наладилась работа по большинству отделов». Он договорился и с Президиумом сельхозинститута, «который, как Вы знаете, в настоящее время представляет одну из лучших сельскохозяйственных школ в Союзе», о предоставлении Тулайкову кафедры опытного дела, то есть звания профессора и второй зарплаты.

К своему неформальному письму Николай Иванович приложил и официальное предложение принять должность за подписью председателя Совета ГИОА Ковалевского.

Отступать, казалось бы, некуда. Будь Вавилов на месте Тулайкова, он бы не отступил. Николай Максимович был человеком иного склада. Не случайно он осудил «авантюризм» молодого Вавилова, отправившегося в Иран в разгар военных действий. Когда Николай Иванович готовил экспедицию в Афганистан, Тулайков вызвался в ней участвовать, но дальше намерения не пошло. При подготовке экспедиции по странам Средиземноморья Вавилов снова пытался привлечь Тулайкова, благо тот проявлял особый интерес к Северной Африке. Что-то опять помешало… Возможно, то, что Николай Максимович не до конца понимал подлинного смысла вавиловских путешествий, в чем признался задним числом, в 1935 году: «Вашей поистине неутомимой и неутолимой энергии мы обязаны теми огромными ценностями, которые мы пока еще совсем не научились ценить и даже понимать. Сам я только в последнюю поездку с Вами понял и воспринял то исключительное по ценности богатство, которое доставили Вы нашей стране своими путешествиями и привезенными коллекциями. Для меня это долго было делом коллекционерства, и только за последнее время я почувствовал совершенно ясно, что значит для нас эта Ваша работа» [305].

Синицу в руке Тулайков предпочитал журавлю в небе. В Саратове его положение было прочным, жизнь – налаженной, от добра добра не ищут. Взваливать на себя груз огромной ответственности, да еще переезжать в холодный сырой Петроград он не захотел.

Вавилову и дальше пришлось тянуть административную лямку, возглавляя ДВА крупнейших института. Плюс кафедра в сельхозинституте. Плюс участие в различных советах, комиссиях… Несколько позднее ему пришлось войти и в коллегию Наркомзема, и даже в «высшие» органы власти – ВЦИК и ЦИК СССР. (Пишу слово высшие в кавычках, ибо в Стране Советов Советы играли декоративную роль: политическую власть держал в руках партаппарат, административную – Совнарком, тоже возглавляемый партийными боссами. Так что реальной власти вхождение во ВЦИК и ЦИК не давало, хотя прибавляло ответственности и всяких забот.) Вавилов жаловался, что у него 18 должностей, крадущих время и силы у научной работы. О том, как он был перегружен, говорят многие его письма. Одно из них – заведующему Кубанской опытной станцией А.А. Орлову от 20 сентября 1925 г.: «Очень возможно, что я попаду на Кубань осенью. Я еду в Туркестан для открытия Среднеазиатского отделения. За последние два месяца, по моему подсчету, я пробыл в вагоне 36 дней, и главным образом поездки были сопряжены с организацией Украинского и Туркестанского отделений» [306].

Это написано в ответ на заявление Орлова об отставке. У Орлова на станции были свои Коли и Арцыбашевы, но Вавилов не видел в этом серьезного повода для отставки. «Как Вам известно, в отношении всех Ваших пререканий с Карташовыми мы неизменно стоим на Вашей точке зрения». Подчеркнул, что считает Орлова отличным работником и что «Кубанское отделение меня удовлетворяет более, чем какое-либо». И дальше: «Вопрос о персонале, о дисциплине, если Вы находите нужным, будет обсужден осенью, когда мы соберемся <���…>. Большое учреждение, как Институт, может существовать только при определенной дисциплине, и о какой-либо “автономии специалистов”, о неподчинении говорить не приходится. Поступки такие вызовут соответствующую реакцию. Самое главное мы сделали (создали Институт. – С.Р .), и теперь всё остальное сравнительно легче, надо быть выше всяких мелких неприятностей, которые обычны». Николай Иванович дает понять Орлову, что ему самому и другим ведущим сотрудникам Института ничуть не слаще: «Мы все тянем здесь, весь ответственный персонал, огромную административно-финансово-хозяйственную лямку, свободных людей здесь совершенно нет, как Вы хорошо знаете, и мы считаем правильным, что в настоящих условиях эта работа должна вестись всеми, и только на этих условиях Институт может встать действительно на ноги. Мы не сомневаемся, что эта организационная пора через год-два затихнет, и тогда можно будет заниматься уже одной научной работой» [307].