Майкл Ондатже - Английский пациент [litres]

– Но мы же не можем оставить англичанина.

– Англичанин уже давно не с нами, Хана. Он с бедуинами в пустыне или в своем английском саду с флоксами и прочим дерьмом. Возможно, он даже не помнит ту женщину, вокруг которой все время крутится, о которой пытается что-то рассказать. Он даже не знает, где сейчас находится, черт побери.

Ты думаешь, я рассердился на тебя, потому что ты влюбилась, да? Такой ревнивый дядюшка. А я боюсь за тебя. И хочу убить англичанина, ибо это единственное, что может спасти тебя, вытащить отсюда. Он и мне начинает нравиться, вот какой опасный человек. Покинь свой пост. Как Кип может любить тебя, если ты недостаточно сильна, чтобы заставить его перестать рисковать жизнью?

– Потому что. Потому что он верит в цивилизованный мир. Он цивилизованный человек.

– Первая ошибка. Правильнее было бы сесть в поезд, уехать отсюда и нарожать кучу детей. А может, нам пойти и спросить у англичанина, у нашего ястреба, что он думает по этому поводу?

Почему тебе не хватает силы? Только богатые могут позволить себе не быть сильными. Им приходится идти на компромисс. Они уже давно зажаты в тисках своих привилегий. Вынуждены защищать свое имущество. Никто так не скромен, как богатые. Уж поверьте! Но они должны соблюдать правила дерьмового цивилизованного мира. Объявляют войну, потому что у них есть репутация, и они не могут ею пренебречь. А вы двое? Нет, мы трое? Мы свободны, и нам ничего не мешает. Сколько саперов умирают? А ты почему еще живой? Запомни: удача – дама капризная.

Хана наливает молоко в свою чашку. Потом льет белую жидкость на темные пальцы Кипа, на запястье и выше, до локтя, потом вдруг останавливается. Кип сидит не двигаясь.

К западу от дома находится длинный узкий сад, расположенный на двух уровнях: традиционная терраса, а выше – более заросшие тенистые аллеи, в которых каменные ступеньки и бетонные статуи почти незаметны под зеленой плесенью. Сапер поставил палатку именно здесь. Льет дождь, из долины поднимается туман, и капли падают с ветвей кипарисов и елей на этот кусочек сада на склоне холма, наполовину очищенный от мин.

Только костры могут осушить постоянно сырой и затененный верхний сад. Хана собирает в кучу остатки досок и балок, разодранных артобстрелами и бомбежками, ветки, сорняки, вырванные во время прополки, скошенную траву и крапиву и тащит сюда; вечером, в сумерках, они с Кипом сжигают все это. Костры сначала дымят, дым от горящих растений стелется по кустам, поднимается вверх к деревьям, затем рассеивается на террасе перед домом. Через открытое окно до пациента доходят эти запахи, он слышит доносящиеся ветром голоса, время от времени смех из дымного сада. Старается по запаху определить, что горит в кострах. Кажется, розмарин, молочай, полынь, что-то еще есть там, без запаха, возможно – дикая фиалка или ложный подсолнух, который должен расти на кислых почвах этой местности.

Английский пациент дает Хане советы, что выращивать. «Пусть ваш итальянский друг достанет семена, он, кажется, крупный специалист по этой части. Что вам нужно, так это сливовые деревья. А еще красная гвоздика. Если нужны латинские названия для вашего друга – это „Силене виргиника“. Красный чабрец тоже не помешает. Если хотите, чтобы в саду пели зяблики, посадите орешник и вишни».

Она все аккуратно записывает, потом кладет ручку в ящик маленького столика, где хранит книгу, которую читает ему, а также две свечи и спички. В этой комнате она не держит медикаменты, прячет в других местах, ибо знает, что рано или поздно Караваджо опять примется искать морфий, и не хочет, чтобы он беспокоил англичанина. Кладет листок со списком растений в карман платья, чтобы отдать потом Караваджо. Теперь, когда в ней проснулось физическое влечение, девушка чувствовала себя неловко в компании трех мужчин.

Если только причина в физическом влечении. Если это имеет отношение к любви Кипа. Ей нравится лежать, зарывшись лицом в его плечо, в эту темно-коричневую реку, и просыпаться погруженной в нее, чувствуя кожей невидимую пульсирующую жилку, в которую ей придется вливать физиологический раствор, если он будет умирать.

В два или три часа ночи, когда англичанин уже засыпает, она идет через сад к палатке сапера, на свет фонаря «молния», который висит на руке статуи святого Христофора. Идет в кромешной тьме, но ей знаком каждый кустик на пути, место последнего костра, который еще тлеет красными углями. Иногда Хана берет в руки стеклянную воронку и задувает фонарь, иногда оставляет его горящим и, наклонив голову, ныряет через откинутый борт палатки внутрь, чтобы прильнуть к нему, ласкать и ухаживать за ним, как за раненым. А вместо тампона будет ее язык, вместо иглы – ее зубы, вместо маски для наркоза – ее рот, который заставит его постоянно работающий мозг расслабиться и забыться в томной неге. Девушка расстегивает платье и кладет его на теннисные туфли. Она знает, что для него мир, горящий вокруг них, состоит из нескольких решающих правил, которые необходимо соблюдать при разминировании, что именно этим по-прежнему занят его мозг – когда она уже засыпает рядом, целомудренная, как сестра.

Их окружают палатка и темный лес.

Они только на шаг переступили границу утешения, которое она давала раненым во временных госпиталях в Кортоне или Монтерчи. Ее тело – как последнее тепло; ее шепот – как утешение; ее игла – чтобы усыпить. Но сапер не допускает в свое тело ничего из другого мира. Влюбленный мальчик, который не станет есть из ее рук; он не нуждается в обезболивающих уколах, в отличие от Караваджо, который только этим и живет, или в чудодейственных мазях, которыми бедуины лечили англичанина. Только для спокойного сна.

Он украшает свое жилище. Листья, которые она подарила, огарок свечи, а в палатке – детекторный приемник и вещевой мешок, в котором хранятся приборы. Он вышел из сражений со спокойствием, которое, пусть и кажущееся, означало порядок. Он всегда остается требовательным к себе: взяв на мушку автомата ястреба, парящего над долиной; обезвреживая мину и не сводя с нее глаз; даже когда вытаскивает термос, откручивает крышку и пьет из нее.

Она думает, что все остальное для него – второстепенно, его глаза останавливаются лишь на том, что представляет опасность, его ухо настроено только на радиоволну, где передают события из Хельсинки или Берлина. Даже когда он занимается с ней любовью и ее левая рука держит его выше браслета-«кара», где напряжены мышцы, Хана чувствует себя невидимкой в этом отсутствующем взгляде – пока из его груди не вырвется стон и голова обессиленно не упадет ей на грудь. Все второстепенно, кроме того, что представляет опасность. Хана научила его не молчать в минуты наслаждения, она хотела слышать, расслабился ли он, ибо лишь по звукам можно было понять, что он чувствует.