Вячеслав Иванов - Голубой зверь (Воспоминания)

Ранние вещи отца Шкловскому очень нравились. На один из его юбилеев Шклов­ский прислал поздравительное письмо, где писал, что из всех вылетавших вместе одной стаей у отца были самые сильные крылья. Вскоре после возвращения из эмиграции Шкловский вместе с отцом написал фантастический роман «Иприт», совсем недавно (уже в эпоху реформ) снова переизданный. Для отца это было сознательное упраж­нение в построении сюжета. К остросюжетной литературе, ориентированной на западные образцы, призывал своих братьев-серапионов их рано уехавший за границу и там вскоре умерший собрат Лев Лунц, которого мой отец очень любил и часто вспоминал, виня себя в несчастье: отец предложил качать Лунца, все дружно качали, но уронили его; если хотите, страшноватый образ будущей судьбы Серапионова братства, поведения Федина и Тихонова по отношению к Зощенко. Уговоры Лунца и Шкловского по поводу желательности сюжетного построения на отца подействовали. Он и сам любил читать литературу приключений. Русское собрание сочинений Стивенсона было в заветном тюке, который я стерег во время эвакуации. А в бумагах отца по теории литературы, частично изданных посмертно, есть немало записей относительно построения сюжета (многие из этих мыслей я слышал от отца во время войны, когда он занимался ролью ошибки в художественном построении). Роман «У» отличается сложно сконструированным сюжетом или, скорее, пародией на него, в чем можно усмотреть влияние Шкловского и других формалистов. А Стерна — главный предмет разбора в «Теории прозы» Шкловского — отец перечитывал постоянно, считая его писателем для писателей. Розанова — другой объект занятий молодого Шкловского прозой со сложным построением — отец собрал у себя дома всего, и я с молодости перекормился его сочинениями — и удивительными, как «Опавшие лис­тья», и омерзительными, как чудовищная книжонка об отношении евреев к крови; при всей его одаренности меня от него отталкивал какой-то тусклый провинциализм и безвкусица.

Я помню Шкловского с ранних лет, дружил с его детьми, они летом отдыхали всей семьей (но обычно без Шкловского, изредка наезжавшего) вместе с нами на юге или у нас на даче. А когда мы переехали на Лаврушинский, Шкловский забегал к нам почти каждый день. По лестнице, а потом по переулку, спускался или, вернее, скатывался его громкий голос: если не было собеседника или собеседницы, он так же полнозвучно изъяснялся сам с собой. Кончив утреннюю порцию работы, он заходил к нам поговорить с отцом, к тому времени тоже обыкновенно прерывавшим занятия. Если отца не было, он с моей помощью выбирал себе книгу для чтения (например, том Жюля Верна). У него самого была очень большая библиотека. Читал он очень много. Уже в послевоенные годы он говорил мне, что за вечер прочитывает страниц четыреста. Уезжая с Лаврушинского после того, как вся его библиотека была продана, Шкловский отдал мне старые словари, оставшиеся у него от брата-филолога, погиб­шего в заключении.

Мне нравилась афористическая, всегда парадоксальная и часто очень остроумная манера Шкловского говорить, сохранившаяся и тогда, когда писать он стал скучнее. Отец повторял некоторые его изречения. Во время войны, когда вместо большевист­ских лозунгов возникли ура-патриотические, Шкловский сказал, что мы воюем под псевдонимом. В 1942 году в эвакуации Шкловский из Алма-Аты приезжал к нам в Ташкент, а потом из Москвы прислал отцу открытку. В ней его невозможными каракулями было описано, что творится в столице. Он цитировал часто повторявший­ся отцом в подвыпитии рассказ о медведе в зверинце в Петрограде во время разрухи. Его нечем было кормить, давали одну капусту. Медведь с отвращением запускал лапу в бочонок с капустой, ел и ревел. Но делать нечего — опять принимался есть и ревел в отчаянии. В открытке Шкловский сообщал: все по-старому, «медведь ест капусту».

Отец вернулся в конце того же года в Москву, есть капусту повседневной газетной работы. А мы с братом, переболев брюшным тифом, и со всей остальной семьей, нас во время тифа выхаживавшей, приехали к нему весной следующего года. Шкловский был одним из первых, кого мы в Москве увидели. Мы были у него дома, он нам рассказывал про фильм «Леди Гамильтон», шедший из уважения к британскому союзнику в «Ударнике». Он объяснял подросткам популярно: «Леди Гамильтон была проститутка. Она жила с Нельсоном».

Несколько раз Шкловский приходил к отцу сразу из больницы, где он навещал Тынянова, постепенно умиравшего от рассеянного склероза.

Другой кадр из военных лет. Отец был на фронте. Мы сидели с мамой и Шкловским в отцовском кабинете. Мама заговорила о моем интересе к поэзии. Шкловский стал рассуждать о том немногом, что остается от написанных стихов, цитировал Маяковского:

Из меня слепым Вием

Время орет...

Любимый сын Шкловского Китя (Никита) приезжал к родителям с фронта, пересказывал мне свои разговоры с отцом, гуляя по вечерней Москве. В «Иприте» авторы писали, что у одного из них (Шкловского) есть сын, у другого (Всеволода Иванова) — дочь Глядишь, подрастут, поженятся. Сестру убили лет через тридцать после того, как Китя погиб на фронте в самые последние дни войны. Его смерть потрясла Шкловского.

В 1952 году Шкловский позвал меня слушать его лекции в Литинституте. Ничего более замечательного как особый вид ораторского искусства я в своей жизни не знал, кроме докладов и других устных выступлений Романа Якобсона. Шкловский продол­жал думать вслух на людях. Это не было похоже на его книги, даже и те, которые по названию совпадали с темой лекций. В последних он оставался самим собой и не был стеснен обычными рамками. Увидев меня среди слушателей, он прервал свой рассказ об одном из русских малоизвестных писателей прошлого века. «А вы со Всеволодом его читаете?» — спросил он меня. Ограничений общепринятого академического свойства в его лекциях не было.

Тогда же Шкловский пригласил меня с Таней на блины к себе на дачу. Удивила компания дачных соседей, с нами вместе приглашенных. Среди них был Гулия, работавший в «Литературной газете». Шкловский, хотя на него по привычке и нападали заодно с другими (например, во время антикосмополитической кампании Симонов припомнил ему «Гамбургский счет»), оставался внутри советской литерату­ры. Это позволило ему в конце жизни поездить за границу (не думая о том, что меня туда не пускают, он мне советовал: «Никогда не берите с собой за границу жену. Жены ходят по магазинам, а вы стоите у входа и ждете»), напечатать несколько слабых новых книг и переделки старых, не лучших. Но это же помешало выявлению того таланта, который все еще присутствовал в его разговорах, импровизациях, лекциях.

В лекциях чувствовалось внимательное его отношение к литературному тексту; может быть, это было единственным, к чему он, как и Розанов, относился всерьез — не к людям, не к политике, ему и в самом деле оставался безразличен цвет флага. Его раздражало чистое конструирование схем у многих из нас. В длинной рекомендации, которую он же незадолго до смерти мне написал для поступления в Союз писателей, он упрекал меня в том, что сам я не стоял у монтажного стола. Он имел право на такие упреки (при том, что меня он часто и незаслуженно хвалил), потому что сам он был отличным ремесленником в своих занятиях и кино, и литературой. Возможно, что по этой же причине его не устраивал структурный анализ Лотмана. Я был у него вскоре после его возвращения из очередной поездки на Запад. Он с раздражением говорил о всемирной славе Лотмана, упрекая того в крайнем упрощении литератур­ных разборов. Тот сделал их доступными, как таблицу умножения, для школьных учителей, по словам Шкловского. Мне тогда показалось, здесь была и ревность к Лотману, уже тогда известностью соперничавшему с ранним Шкловским-формали- стом. Была и разница поколений, как в споре Проппа с Леви-Стросом, который свой структурный метод противопоставлял формальному у Проппа, в «Морфологии сказ­ки» доводившего до предела принципы цитированной им «Теории прозы» Шкловского (сами формалисты нередко свой метод называли «морфологическим»). Их нелюбовь с Лотманом была взаимной: тот не спешил печатать в своем издании статьи, безого­ворочно возрождавшие формализм.