Вячеслав Иванов - Голубой зверь (Воспоминания)

Шкловскому всегда на самом деле было чуждо упрощенчество по отношению к литературе. Каверин мне рассказывал, как он в молодости читал Шкловскому свои стихи. «Элементарно», — заключил Шкловский. И для окончательного подтверждения приговора обратился к жене: «Люся, правда — элементарно?» Надо, впрочем, сказать, что свойственник Каверина — Тынянов еще язвительнее судил о его литературных достоинствах. Когда Каверин упомянул что он собирался стать моряком, Тынянов отозвался немедленно: «А может быть, это и было бы лучше?» Элементарность, претившая формалистам, и читательский успех, как у Каверина, идут рука об руку.

Я сохранил восторженное отношение к ранним формалистам. Я продолжаю думать, что они дальше всех заглянули в будущее гуманитарных наук, опередив свой век надолго. Конечно, изобрел остранение как прием не Шкловский, а Лев Толстой, но Шкловский его у Толстого открыл и обобщил этот вывод на другие случаи. Мне удалось успеть показать Шкловскому толстенную книгу венского слависта Ханзен-Ле- ве, посвященную в Основном развитию мыслей, изложенных в тощей книге молодого Шкловского: было что развивать. О своей оценке «Теории прозы» Шкловского, тогда не переиздававшейся (впервые это удалось только после реформ, когда Шкловского уже не было в живых), я говорил на двух его юбилеях в Доме литераторов. На первом из них в самом начале 60-х годов официальных советских критиков его теории я сравнивал с тем обязательным фраком, который нужен для сюжетного построения согласно разбору детектива в «Теории прозы».

Вскоре после второго из этих юбилеев Шкловский позвал меня с моей женой Светланой к себе. Мы просидели у него несколько часов, он много вспоминал (в частности, о Мейерхольде). Но и наши с ним отношения были все уже в области давно прошедшего. Нас соединяла его любовь к произведениям моего отца (он был деятель­ным членом комиссии по его литературному наследию, писал отзывы на его неиздан­ные вещи, помогал их печатать), мое юношеское увлечение его ранними книгами. Нас разъединяла его неверность по отношению к себе самому и своим старым друзьям. Любитель парадоксов, часто ими злоупотреблявший, он понимал противоречивые преимущества своего возраста. Однажды, когда я к нему пришел, он потер привычным жестом свой бритый череп и сказал с характерной полуусмешкой остроумца: «Ну вот, в моем возрасте Лев Толстой давно уже умер». Физически Шкловский был в последние годы слаб, на один из последних памятных дней, когда мама отмечала день рождения отца, его внесли к нам на дачу, ноги не ходили. Но у него был прежний дар слова, мощь оратора (как он говорил, от митингов времени начала революции), внезапное острословие, юмор. Не было того, что приходит со старостью у редких счастливцев: озарения, понимания, зачем все было нужно. Он до конца своих дней оставался вундеркиндом с поверхностным блеском ассоциаций, связывавших обрывки разроз­ненных идей и образов, но чудо тех первых лет, когда возник формализм, уже не повторялось.

СТИХИ И ПЕРЕВОД

8

Дети, выросшие в домах, где звучит музыка, нередко сами ею заражаются. Я слышал все время, как отец повторяет или скорее напевает на какой-то мотив стихотворные строки (чаще всего пушкинские, особенно из «Медного всадника», иногда в чтении он слегка их переиначивал). Я еще не знал их письменного вида и оттого иногда ошибался в их понимании: в сочетании «и граф Хвостов» мне слышалось деепричастие «играв», и тогда нельзя было понять, почему же совсем не тот падеж у «хвостов»: ведь если уж играть, то хвостами (или в хвосты)? В те годы моего детства отцу самому хотелось писать стихи. Как-то, держа в руках только что вышедшую антологию переводов английской поэзии, он спрашивал меня, как бы я отнесся к тому, чтобы он и его друзья-прозаики перешли на писание стихов. Он рассказывал о судьбе Томаса Харди, чьи романы (отцу близкие своей физиологической первозданностью) прославились задолго до того, как он выступил как поэт. Целую вечность спустя Бродский спросил меня как о недавно узнанной новости, знаю ли я о стихах Харди. К тому времени я давно читал уже и стихи, и романы Харди по-английски. Сравнивая два эти разговора о Харди, я подумал, что моя биография сделала мне известным очень рано то, до чего другие долго добирались (так еще во время войны я прочитал воронежские и еще более поздние стихи Мандельштама в рукописной хрестоматии, составленной дружившим со мной в юности Валей Берестовым, которому в Ташкенте их показала Надежда Яковлевна). Может быть, обстоятельства рождения и воспитания тем самым и избавили меня от радости трудного постижения: все было почти сначала известно, положено феей (роль которой чаще всего исполнял мой отец) в колыбель. Покойный Макс Бременер, будущий детский писатель, подружившийся со мной и братом в начале эвакуации, не мог мне поверить, когда я при знакомстве как визитными карточками засыпал его десятками имен прочитанных мной писателей.

Свое желание писать стихи отец начал осуществлять: к прерванной четвертой части «Похождений факира» он написал верлибры, напечатанные только в посмерт­ном собрании сочинений. Более традиционной форме он следовал в нескольких стихотворениях более домашнего свойства, например, в стихах, обращенных к моему брату, катавшемуся на лыжах, или в стиле Уитмена описывающих клубнику в нашем саду во время войны и то, как мама ее собирает. Это было возвращением к прерванным грехам молодости: всерьез писать стихи (или показывать их другим?) отец перестал после того, как потерпел неудачу в начале его встреч с серапионами, прочитав им поэму, написанную гекзаметрами. Как мне рассказывал один из них, очень резко ее осудил Зощенко. Из многих стихов, сочиненных до того, посмертно были напечатаны «Киргизские самоклядки», написанные в стиле песен, которые импровизирует во время езды верхом чуть не каждый всадник-казах (отец в юности, частично проведенной на севере Казахстана, неплохо знал казахский язык). Позднее лирическое начало присутствовало в его прозе, грозя иногда перейти в плетение словес. Я одно время носился с мыслью собрать книгу «поэтических отрывков из прозы Всеволода Иванова» по образцу аналогичной антологии из фрагментов Томаса Вулфа.

Стихи, которые отец мне читал в детстве как свои ранние опыты, совпадают с отдельными текстами, вошедшими в рукописный посмертный сборник его друга, поэта Георгия Маслова. Во время правления Колчака они входили в одну литературную группу, вместе печатались в «Сограх», поэтому среди бумаг одного из них легко могли оказаться рукописи другого, тем более что отец был на полулегальном положении как бывший красногвардеец. Сборник Маслова был составлен после его гибели, и он сам не мог проверить тексты. Скорее всего, они были написаны отцом. Может ли быть, что он сам спутал запомненные им стихи Маслова со своими? Это маловероятно. Отец читал мне строки из единственной поэмы Маслова «Аврора»^ напечатанной Тыняно­вым — другом их обоих — посмертно, и говорил мне, чьи это стихи. Он никому, кроме меня, стихов, авторство которых теперь под вопросом, не читал. Их нет в записанном виде в его архиве (он в основном состоит из рукописей гораздо более позднего времени). Вводить меня в заблуждение он не стал бы. Четверостишие, которое я уже печатал в эссе об отце и науке, по его словам, относилось к другу его юности Петьке Захарову, чьи приключения в нем упомянуты. Едва ли ошибка памяти может зайти так далеко. Есть и одно формальное соображение, говорящее в пользу того, что стихи — его. Он мне жаловался, что ему с трудом давались традиционные стихотворные размеры. Те стихи, о которых я говорю, большей частью написаны неправильными дольниками, в отличие от четко акмеистической поэтики Маслова петербургского периода (одно стихотворение с явно блоковской строфикой составляет исключение). Но окончательный ответ могут дать разыскания в сибирской печати того времени, где отец много печатался под псевдонимами, например, Тараканов. А пока историкам литературы можно посоветовать иметь в виду, что часть стихов, приписываемых Маслову, могла быть написана молодым Всеволодом Ивановым. Все это может быть еще одной иллюстрацией немыслимо, сложных проблем, возникающих при исследо­вании литературы, долгое время остававшейся вне печати, жившей запоминанием текстов и потаенной рукописной традицией.