Вячеслав Иванов - Голубой зверь (Воспоминания)

О Заболоцком заговорил со мной Пастернак примерно через год после того, как я был на его вечере. Мы возвращались на Лаврушинский вместе из Колонного зала. Там выступали ленинградские и московские поэты. Ахматова и Пастернак имели ошеломительный успех (про их фотографию вдвоем на этом вечере Ахматова потом часто говорила: «Сижу, зарабатываю постановление»). Разговор на пути домой кос* нулся Блока. Пастернак стал рассказывать о споре с Заболоцким. Вот что я тогда записал: «У меня дважды был Заболоцкий. Я никогда не был его поклонником. Я очень ценю Хлебникова и все это, но есть такое направление формализма, идущее от него. Там какие-то слишком доки. То же самое одно время после той войны был очень в ходу Гельдерлин, немецкий полубезумный поэт времени Шиллера. Я никогда не мог его понять. Так же и Валери. Так вот Заболоцкий был у меня два раза. Он очень интересный, заковыристый. Но, представьте себе, — он не любит Блока. Я не могу представить себе, как можно писать стихи и не любить Блока. А у него, вероятно, такая вот предвзятая, рассудочная концепция, что Блок — это розы и все такое».

Вероятно, примерно к тому же или скорее немного более раннему времени относится и встреча Пастернака с Заболоцким дома у Андроникова, где (в одноком­натной квартире вместе с хозяевами, их двумя дочерьми и нянькой) Заболоцкий жил сразу по приезде из лагеря. По словам Андроникова, Заболоцкий все возвращался к разговору о значении Хлебникова. Пастернак уклонялся, говоря, что он ему далек. Но при этом приводил строки Хлебникова. Заболоцкий ловил его на этом: «А. но вы же знаете его!» Меня, воспитанного в семейной традиции почитания Хлебникова, этот спор очень занимал.

Еще раз Пастернак заговорил о Заболоцком со мной через несколько лет. Он рассказывал, что Заболоцкий был у него, целовал ему руки, читал свои стихи, которые на этот раз Пастернаку очень понравились. Он увидел в них устремленность к внешнему миру, как у Бодлера и Рильке, вообще в западной поэзии, а не сосредото­ченность на самом поэте, как в современной русской поэзии. Прекрасная форма, великолепные точные рифмы. Пастернак обещал мне позвать меня вместе с Заболоц­ким, это так и не получилось.

Я услышал от Пастернака о Заболоцком еще раз, придя к нему на званый обед. Он сразу стал читать начало стихотворения, которое он в течение того дня дописал: «Быть знаменитым некрасиво». Он высказывал сомнения: «Это похоже на молодого Заболоцкого». Пастернак объяснял, что стихи он начал писать, потому что идут разговоры об издании сборника его стихов. Банников, составлявший сборник, думает, что стоит включить и несколько новых стихотворений. Пастернак начал было писать, но сомневался в пригодности написанного. Я вместе с первыми из съезжавшихся гостей разубеждал его. Первый полный вариант стихотворения (оно было тогда короче и в нескольких местах отличалось от того текста, который потом напечатан) Пастернак уже после обеда дописал в своем кабинете и нам прочитал к вечеру.

Я уже дважды печатал свои воспоминания об Ахматовой. С ней я познакомился близко и стал часто встречаться в последнее десятилетие ее жизни. Но еще до этого я видел ее у Пастернака. Пастернак читал те главы романа, где Живаго селится на Урале. Гости — мы с женой и Журавлевы — уже собрались, среди слушателей были и дети — младший сын Пастернака Леня и его пасынок Стасик Нейгауз. Пастернак попросил согласия своей жены Зинаиды Николаевны на то, чтобы он сходил за Ахматовой, она, как обычно, остановилась на Ордынке у Ардовых, недалеко от Лаврушинского. До того он нередко упоминал Ахматову, свои разговоры с ней о поэзии, ее стихи. В то время они составляли в сознании Пастернака единое целое. Я представляю себе, кто и как настраивал Пастернака против нее. Ахматова критически относилась к роману, и ее отзывы, пересказанные Пастернаку, повредили их дружбе. В тот раз, когда мы вместе были на чтении, Ахматова больше других стремилась направить разговор на обсуждение услышанных глав. Но мне за этим померещилась скорее любезность и нежелание обидеть автора. Последняя их встреча у нас дома, уже незадолго до смерти Пастернака, не была удачной: Пастернак так и не восстано­вил прежних с ней отношений.

Среди других упреков Пастернаку, которые мне пришлось слышать от Ахматовой, она нередко повторяла, что он не читает никого из современников. Я тщетно пробовал ее разуверить. При мне Пастернак читал наизусть ее стихи «Не с теми я, кто бросил землю» в ответ на переданное ему зимой 1948 года предложение Фадеева отмеже­ваться от тех, кто хвалит его на Западе. Пастернак с проступавшей у него иногда нарочитой простонародностью речевых форм сказал: «Пусть лучше меня посодят». Он не может отмежеваться, потому что не знает, где проходит эта межа. А лучше всего об этом написала Ахматова. Он читал не сбиваясь, как хорошо ему известные стихи.

Вопреки всему, Ахматова продолжала твердить, что Пастернак ее стихов не знает. Она послала ему со мной книжку, выпущенную после стольких мучений в 1959 году, и была очень раздосадована, когда он ей позвонил и хвалил совсем старые ее стихи из этой книжки. Она не раз приводила в пример Пушкина, как он старался найти что-то хорошее в каждом из современников (не буду сейчас спорить с ней об этом). У нее был постоянный набор поэтов среднего поколения, которых она считала достойными создать целую школу. Беспощадна она была к Евтушенко и Вознесенско­му, которых неизменно называла «эстрадниками». Выделяла Иосифа Бродского как личность, постоянно устремленную на открытие нового в былой поэзии и музыке, и как поэта. Она была внимательна к моим стихам, прочитала и не одобрила кое-что из старых, а к более поздним, которые я ей читал более или менее регулярно по ходу писания, была снисходительна. Я не всегда мог отличить, что ей понравилось, а что она считала нужным похвалить из общих своих установок по отношению к стихам молодых. Но она исправила несколько невразумительно звучавших строк в двух моих стихотворениях, одно из которых — на ее тему, о России — попросила записать в ее тетрадь.

Трудно передать атмосферу страха и подозрительности, в которой жила Ахматова. Недаром она возвращалась к безумию того бреда преследования, который она усматривала в черновике пушкинского «Вновь я посетил». Ей тоже было свойственно подозревать самых близких друзей в предательстве. Ей казалось, что за ней следят неотступно, что все ее разговоры подслушиваются, что лучше всего ей жить в таком доме, хозяин которого — соглядатай, что лучше ей встречаться с той поклонницей, которая — заведомая стукачка (судя по недавно открывшимся архивам, она была близка к истине!). То и дело она делала рукой знак, означавший: они нас слушают. Она мне рассказывала, что единственная ее встреча с Цветаевой после возвращения той из эмиграции состоялась дома у Ардовых. Она была уверена, что за ними следят, что их подслушивают. Поэтому, хотя разговор был долгим, он по сути так и не состоялся. Она не сказала Цветаевой то, что хотела сказать, и думала, что и Цветаева по сходной причине не могла быть с ней откровенна.