Вячеслав Иванов - Голубой зверь (Воспоминания)

Костя не искал опыта. Тот сам его находил. Костина дорога всегда — до самого конца — была самой трудной. Но говорил он о пережитом без горечи — даже о своих распухших ногах, которые часами держал в воде, надеясь сказаться больным и избежать пьипок в сухановской тюрьме. Когда в лагере ему встретились немцы, он практиковался в языке, с ними разговаривал. О тюрьме, следствии и лагере рассказывал жестко, но скорее даже весело, хотя пугавшемуся и завороженному слушателю трудно было отличить улыбку от нервной гримасы, искажавшей его лицо.

В рассказах слышалась проза. Их нельзя пересказать, а слова его остались незаписанными. Только их слышавшие знают, что мы потеряли писателя, книги которого о прошлом были все в будущем — для него и нас не состоявшемся.

Я начал с нашей общей любви к Пастернаку, которую мы делили со всем поколением. У нас с ним были и еще две (по меньшей мере) привязанности, нас связывавшие. Одной из них был Роман Якобсон. Костя любил в нем не просто ближайшего друга отца, которого знал с детства. Чутье к значительному позволяло ему миновать дебри специальных технических терминов и за ними разглядеть в Якобсоне то резко выпиравшее из привычного, сглаженного несоразмерно (в сравнении со степенями и званиями) крупное, что ставит его в один ряд с большими поэтами и художниками начала века, о которых метафорой мельниц сказал Пастернак:

Но они и не жалуются на каторгу.

Наливаясь в грядущем и тлея в былом,

Неизвестные зарева, как элеваторы,

Преисполняют их теплом.

Костя угадывал, в ком просвечивают неизвестные зарева. Дважды я был с ним вместе у Пастернака, когда к тому приезжал (в конце весны 56 юда и осенью 58 года) Роман Якобсон. Костя был из тех слушателей, без которых те встречи многое бы потеряли.

Большие художники больше других нуждаются в понимающей аудитории, от нее зависят. Разевать рот всякий умеет. Костя один так это делал, что стыдно было не оправдать выданный им вексель. Приходилось расплачиваться. Часть причин торже­ствующей на всех широтах серости я вижу в отсутствии таких слушателей, как Костя.

Но и приговоры, им выносившиеся, были желчны и безоговорочны (на них он не тратил лишних печатных слов, иногда ограничиваясь междометиями и смехом, в этом случае особенно выразительным), шла ли речь о людях или о стихах (переменившимся выражением лица он как-то раз навеки осудил вирши, у меня не получившиеся). Встретив продажного писаку (в прошлом из интеллигентов нашего круга) в передел­кинском лесу, он обрушивал на него шедевры солдатского и лагерного красноречия. Он умел сжато выражать такие чувства и на бумаге. Не это ли умение стоило ему жизни?

Другой нашей общей любовью (при всей разнице в чувствах сына и полуученика) был Костин отец. Сходство отца и сына было не только внешним. От Петра Григорьевича, на редкость одаренного не только в науке, Костя унаследовал или перенял многое — здравый смысл, особенно поражавший при внешних чудачествах, чувство смешного, скоморошье умение рассказывать, угловатость самородка. Не у всякою отец — большой ученый. Не всякому дана с детства дружба с другом отца — другим большим ученым — и близость с великим поэтом. Все это надо суметь выдержать. Да еще человеку до предела нервному. Да еще тюрьма и лагерь, фанта­стичность обвинений, нелепость их политическою звучания — их предъявляли чело­веку, жившему не политикой вовсе (ив этом сходство ею судьбы с пастернаковской).

За все любви и дружбы приходилось платить дорою. Лагерь стоил ему любви. После освобождения он пришел к Лиле Юрьевне с девушкой, которую любил еще до ареста. От нее первой я знал, что Костя на переследствии; оно было трудным — оюворивший eiо друг отказался взять оювор. Лиля Юрьевна спросила: «Дождалась?» Он ответил: «Не дождалась».

Как горевал он, когда однажды ему велели уехать в Ленинград от встречи с Романом Якобсоном (он тут же вернулся и встретился с ним).

А по обвинению было видно, бездарные неучи мстили ему за отца — основателя современной фольклористики. (Мое знакомство с Петром Гриюрьевичем началось на первом курсе с тою, что я пришел на ею доклад «Лингвистика и фольклористика» на Научном студенческом обществе, доклад отменили, он так и не состоялся.) За этим последовала травля Боттырева, наветы на Костю, не отличавшеюся спортивными данными, казались пародией на подвиги богатырей в русских былинах. Толи он хотел взорвать Кремль, то ли истребить всех, причастных к власти. И доцента филологи­ческою факультета Василенка (читавшею тогда спецкурс о фольклорных образах у Сталина) прежде всего.

Он знал толк и в сути работ Петра Гриюрьевича. Мои совместные с В. Н. Топоровым сочинения о славянском язычестве сперва заинтересовали Костю именно как продолжение отцовских занятий. Интерес Кости к вышедшей книге был не чета обычным стертым фразам. Любовь к ней он овеществлял, закупая ее в гиперболическом множестве экземпляров и рассылая друзьям. Встретившись с ним незадолго до случившейся с ним беды, я узнал, что так он обошелся и с нашей книгой о славянских древностях. Когда Петра Гриюрьевича не стало, Костя позвал меня, чтоб отдашь то из отцовской библиотеки, что могло бьипь мне нужно.

Любовь Кости к книгам была истинной страстью, как все, ею обуревавшее. То, что он делился со мной книгами из числа для нею заветных, не было делом случая. Не просто давать — дарить свое самое заветное было ею умением. В мире равнодушных он был преисполнен не остывшим кипением. Не оттого ли ею несло вихрем ? Унесло от нас.

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

11

Когда я кончил школу, опять обнаружились симптомы болезни, заставившей меня пролежать в детстве два года совсем неподвижно и потом еще два года ходить на костылях. Меня снова уложили на несколько месяцев сразу после того, как я был принят в университет. И университетская карьера началась с отчисления за непосе­щение занятий. Ректорату было известно, что я болен, но это проректора Галкина не остановило. Я не был одинок. Похожей была участь талантливого критика Марка Щеглова. Я помню его, грузного, на костылях, с трудом поднимающегося по металли­ческой лестнице филологического факультета на четвертый этаж (лифта не было). Но ему пришлось хуже. За него не могла поручиться известность отца, много значившая в нашем иерархическом (чтобы не сказать — кастовом) обществе. Его на факультете не восстановили быстро, как меня. И в ранней его смерти отчасти повинна и университетская бюрократия, бездушная, как все бюрократии мира, но еще и с оттенком многовековой татаро-монгольской и более новой, сталинской жестокости.