Вячеслав Иванов - Голубой зверь (Воспоминания)

Моя рецензия на Куриловича появилась тогда, когда об иностранной науке писали еще мало и по-другому. В Москве на банкете в честь моего корейского товарища по аспирантуре блестящий ленинградский японист Холодович сказал мне, что моя рецензия нравится С. Д. Кацнельсону. Я очень ценил ранние труды этого оригиналь­ного ученого, которого преследовали и за его фамилию, и за то, что он был учеником Марра, а прежде всего за его талант (позднее Роман Якобсон рассказал мне, что Трубецкой перед смертью восхищенно отозвался о диссертации молодого Кацнель- сона, где, как у самого Трубецкого, сравнительные методы соединялись с изучением общих черт всех языков мира, которыми все мы стали заниматься позже вслед за ленинградскими учеными). Я рад был возможности встретиться с Кацнельсоном и Холодовичем в первый же приезд в Ленинград после знакомства со вторым из них. Они повели меня в ресторан. Я погрузился в казавшийся старомодным мир, отличный от московской университетской науки. Слушая беседу о ларингальной гипотезе в ленинградском ресторане, я ощущал себя в старом европейском университетском городке почти вне времени.

Я начал работать в «Вопросах языкознания». По понедельникам собиралась утром редколлегия, а в середине недели я встречался по делам журнала с Виноградовым и ответственным секретарем редакции В. П. Григорьевым (позднее много сделавшим для издания и изучения Хлебникова и вообще поэзии нашего века). Виноградов был очень интересным собеседником, остроумным и язвительным, но и полным противо­речий. Он ненавидел советскую власть, его сажали трижды. Первый раз по тому же процессу славистов, что и Сидорова. Виноградова из ссылки вызволил Ушаков, в обращениях к властям сославшийся на необходимость завершить словарь русского языка, одним из авторов которого был Виноградов (его фамилия исчезает в перечне авторов после ареста, потом появляется снова). Виноградов рассказывал мне о судьбе старых славистов, вернувшихся из заключения. Селищев по его словам все копал землю в том месте, где зарыл свои рукописи, и не мог их найти. Сперанский сошел с ума и мастерил какие-то бумажные кораблики. О самом себе Виноградов говорил, что самое страшное было, когда следователь доказывал ему, что он — фашист. Но я думаю, что не аресты и повторные ссылки и ругань в газетах сломили Виноградова, а уже после всего этого внезапно пришедшее вознесение его и возведение в ранг наместника Сталина в языкознании: о сталинских сочинених на эту тему Виноградов написал около полутора сотен статей! Труднопереносимой его чертой было презри­тельное отношение к большинству людей вокруг. Добро бы он просто брюзжал и ворчал на тех многих, кто этого заслуживал. Он окружил себя ничтожествами и льстецами, в удобный для них час низвергших его с академических высот. Отделение литературы и языка, где он до этого низвержения долгие годы был полновластным правителем, до сих пор хранит следы того времени, когда он начал насаждать там карьеристов и подхалимов.

Для меня Виноградов делал исключение. До поры до времени я мог с ним спорить и пробовал это право использовать, чтобы несколько изменить характер журнала, да и всего того, что разрешалось тогда в нашей науке. Переменам помогли высокие родственные связи лингвиста С. К. Шаумяна, происходившего из семьи знаменитого большевика (что не помешало ему потом эмигрировать в Америку). На его примере я наблюдал, как у нас осуществляются «революции сверху». Шаумян добивался изменения официального отношения к структурной лингвистике, считавшейся до того буржуазной лженаукой. Он действовал с помощью своих связей в ЦК партии. Виноградов пробовал сопротивляться. Шаумян прибегал к методам, которые можно считать пародией на террористические: зная, что Виноградов работает по ночам и встает поздно, он начал ему систематически звонить часов в восемь утра, если не раньше, осведомляясь, когда же начнется дискуссия о структурализме в «Вопросах языкознания». В конце концов (скорее из-за высоких покровителей Шаумяна, чем из желания оградить от него свой утренний сон) Виноградов сдался. Началась дискуссия о структурализме на страницах нашего журнала. Казалось бы, все разыгрывалось по прежней советской схеме, когда, например, нужна была дискуссия в «Правде», чтобы покончить с марризмом. Но времена менялись. Оказалось возможным привлечь к обсуждению иностранных ученых. А у наших участников обсуждения появились новые доводы в пользу структурализма: он может помочь в таких практически сущёственных областях прикладного языкознания, как машинный перевод. Я не могу сказать, что мы все сознательно кого-то обманывали, но сейчас нельзя не увидеть, что в спорах тех лет практическая полезность новых методов если не сильно преувели­чивалась, то выдвигалась на первый план. Общество было ориентировано на прагма­тические задачи, власть готова была допустить все, что им должно было способство­вать. Эти правила игры были известны всем. В этом мы подчинялись времени.

Одним из главных мест, нас объединявших, был Комитет по прикладной лингви­стике. На его заседания мы съезжались в Ленинграде. На нем обсуждались разные вопросы, касавшиеся приложений нашей науки к технике связи, переводу, дефекто­логии (т.е. помощи людям, страдающим недостатками речи).

15

Машинным переводом как приложением новых способов более точного описания языка занималось несколько молодых лингвистов и математиков, ходивших и на наш с Успенским и Кузнецовым семинар. Главным заводилой в этой группе был Игорь Мельчук. Преодолев сопротивление Виноградова, я добился публикации в журнале статей Мельчука и его группы об алгоритмах машинного перевода с французского, венгерского и некоторых других языков. Налаживанию обсуждений работ в этой области помогало Объединение машинного перевода, организованное при Педагоги­ческом Институте иностранных языков В. Ю. Розенцвейгом (совсем недавно уже в преклонном возрасте он эмигрировал в США) и его другом, безвременно умершим рыцарем новой науки И. И. Ревзиным, отнесшимся ко всей этой сфере занятий с воодушевлением юношеского романтизма. Кроме более людных собраний нашего лингвистическо-математического семинара и Объединения машинного перевода я посещал и кружки, рассчитанные всего на нескольких участников. Больше всего запомнились происходившие по утрам занятия по книге выдающегося логика Венской школы Р. Карнапа «Логический синтаксис языка». В кружке участвовал видный логик Бочвар, соединявший профессии химика и логика. Занятия происходили в химическом институте, где он работал. Топоров и Шаумян заходили за мной и мы шли на кружок, где логики, лингвисты, математики размышляли вместе на темы лингвистической философии, ставшей к тому времени едва ли не главной отличительной приметой знания нашего века. Логический позитивизм Венской школы и ее продолжений послевоенного времени (когда Карнап и его ученик — другой логик, чей труд важен для анализа языка, — Рейхенбах оказались в том университете в Лос-Анджелесе, где я теперь читаю лекции) был нам созвучен. Мы устали от фраз официальной филосо­фии. Хотелось иметь дело с точно определяемыми понятиями и такими терминами, которые определимы посредством строго понимаемых операций.