Вячеслав Иванов - Голубой зверь (Воспоминания)

Я думаю, что одна из разгадок его личности, закрытой даже от близких людей, была в его скрытой религиозности особого рода. Когда он кончил вторую из своих сухумских лекций, Люся Боннэр спросила его: «Андрей, а ты ничего не говорил о Боге, где его место на этой картине?» Он ответил: «Бог — это такое большое, разве можно о Нем говорить по поводу таких сравнительно малозначительных вещей, как про­странство и время?» Подробнее о своем отношении к религии Сахаров говорил во время нашей многочасовой беседы с Н. Берберовой в редакции «Литературной газеты» осенью 1989-го года за два месяца до его смерти. Я знал всего лишь несколько человек, отношение которых к религии определялось не формальными правилами церкви и вероисповедания, а всем их внутренним миром и поведением. К их числу вместе с Пастернаком и Генрихом Беллем я отношу и Сахарова.

25

Я давно задумывался о ходе нашей истории и дал себе слово, что, когда начнутся существенные перемены, я не откажусь от участия в политических событиях. Поэтому, когда в самом конце 1988-го года перед очередной поездкой с лекциями в Америку со мной заговорили о выдвижении моей кандидатуры от Академии наук на выборах в народные депутаты СССР, после некоторых колебаний я согласился. Потом я узнал, что Президиум Академии наук вычеркнул из списков кандидатов меня, как и других по прошлым меркам нежелательных кандидатов (Президент Академии перед тем вмешивался и в процедуру избрания членов Академии: меня несколько раз провали­вали на академических выборах, тогда под нажимом начальства, как видно из записей разговоров Президента Академии Марчука с будущими избирателями). Сотрудники институтов Академии (как мне говорили, общим числом едва ли не больше миллиона человек) высказались против этих ограничений. Была устроена демонстрация с протестами. Избранные институтами выборщики (выборы были по той непрямой системе, за которую в школьных учебниках раньше ругали царское правительство, впрочем, в других странах я часто встречаю такую систему) провалили многих официальных кандидатов, и наши кандидатуры оппозиционного списка прошли на дополнительных выборах. По числу поданных на этих выборах по институтам Акаде­мии голосов я разделил второе и третье место с С. С. Аверинцевым. За нас проголо­совало больше людей, чем за Сахарова, что говорит не о наших достоинствах, а о недостатках системы выборов: Сахарова знали все, в том числе и многие его противники из официальной публики, а нас они знали недостаточно. В мае я вернулся в Москву, прервав свой американский курс лекций, чтобы участвовать в депутатских собраниях перед съездом. Мы встречались в Доме Ученых. Наутро после моего приезда в Москву, когда я первый раз шел на встречу депутатов, меня сразу же стали у входа спрашивать, в каком комитете я хочу работать. Пока я отвечал на вопросы, кто-то тронул меня сзади за плечо. Я обернулся: Сахаров. В это время и позже мы с ним виделись на депутатских встречах ежедневно. Однажды представилось много времени для разговора (он рассказывал мне о заграничных впечатлениях): мы двое из всего московского сообщества депутатов, обычно собиравшегося в помещении Моссовета, не пошли на расширенную партгруппу Съезда, созванную перед его открытием по дурной советской традиции. Примерно час мы просидели вдвоем в пустом зале Моссовета, где одновременно с партгруппой должна была состояться и встреча депутатов-москвичей. Но поскольку, кроме нас двоих, все пошли на партгруп­пу, мы ждали зря. Наконец за нами из Кремля прислали машину и мы вынуждены были присоединиться к остальным участникам собрания, из партгруппы превра­щавшегося в подобие съезда, где уже начали критиковать тогдашнего премьера Рыжкова.В дни особенно напряженных обсуждений Сахаров мне звонил вечером, иногда очень поздно. Один звонок был после спора на нашем депутатском предварительном собрании в Доме Ученых. Я настаивал на том, что с правительством надо работать, не повторяя ошибок дореволюционной либеральной интеллигенции, всегда правительст­ву перечившей. Я вместе с некоторыми другими депутатами поехал к Зайкову, пригласившему нас, чтобы проинформировать об очередной катастрофе, из-за кото- рбй Горбачев, на участившиеся несчастья реагировавший с болезненной остротой, отменил заседание съезда. Сахаров к Зайкову не ездил, но вечером позвонил мне узнать, о чем тот говорил. Другой раз он позвонил совсем поздно рассказать о своих переговорах с властями по поводу возможного урегулирования конфликта в Нагор­ном Карабахе, о котором мы все волновались, пытаясь умерить бушевавшие страсти.

Первый и начало второго съезда прошли под знаком Сахарова. С какими-то из его выступлений и порывистых реплик можно было и спорить. Но его облик настоя­щего интеллигента, бесспорно честного и преданного стране и человечеству и о себе Не заботящегося, давал всему происходившему особое измерение. Мы не были обычными парламентариями. Мы были участниками всенародного действа. Вся страна следила за нами по телевизору (этой трансляции добилась от Горбачева московская депутатская группа). Главным действующим лицом был Сахаров. Когда зал на него шикал или Горбачев (очень двойственно к нему, да и ко всем нам относившийся) его грубо прерывал, в этих шумных выкриках и окриках крепла значимость Сахарова (за полтора года до того Ельцину была создана слава и харизма, возникшая на глазах при начале гонений на него: всюду в тотдень только о нем и говорили, возникали студенческие митинги и уличные шествия в его защиту — Россия больше не дает гонимых в обиду! Но горе бывшему гонимому, если он потом сам становится гонителем).

На съездах мы были актерами в последнем акте трагедии Сахарова, в финале (самое страшное было до того, в сумасшедшем доме в Горьком, где во время последней голодовки он подвергался настоящим пыткам). Но катарсис переживался — и я думаю, еще будет переживаться — всей страной. Если хотите, евангелический сценарий снова разыгрывался, и отсвет его ложился на нас всех.

После нападения инвалида афганской войны на Сахарова и отвратительной сцены, когда большинство зала на него шикало, я в перерыве подошел к Андрею Дмитриевичу. Он был озабочен только одним: в своем выступлении он не успел сказать всего, что хотел.

Сахарову не дали договорить его последней речи (в частичное оправдание Горба­чева надо сказать, что часть депутатов его ругала и за то, что в тот раз он дал Сахарову говорить так долго). Когда я оказался на трибуне первого послесъездовского митинга (вся площадь у Лужников была запружена, и у милиции на всякий случай были Припасены лошади, я их увидел, сидящих в вагончиках, когда уходил), у меня в руках оказался полный текст этого его слова к съезду, я весь этот текст прочитал. Это вышло почти случайно, и это был единственный раз, когда я выступал до путча на большом митинге (я стоял рядом с Ельциным и с интересом замечал, как он вслушивается и всматривается в аудиторию, ища и тогда находя, что ей сказать). На съездах я внимательно следил за диалогом Сахарова с Горбачевым. Я был и на совещании перед началом второго съезда, когда Сахаров (только что подписавший с Афанасьевым, Ельциным и Поповым свое обращение по поводу необходимости изменить конститу­цию) добивался от Горбачева немедленной отмены статьи о руководстве партии. Горбачев уверял нас, что он хочет того же, что и мы (в то время так, наверное, и было), Но знает, как это лучше сделать: партия сама должна принять решение об этом, а потом уже мы примем закон. Горбачев был умелым политиком (этим он отличался ото всех, за кем я тогда наблюдал), искушенным в тактических маневрах и лавирова­нии, но в конце концов в этих хитросплетениях он и запутался. Сахаров же не был никаким политиком — в его наивности, неловкости и даже неуклюжести и сказыва­лось его величие.